— Вон из шайки помой дам, опохмелись, — ответила жена сердито.

На все вопросы Паруньки он отвечал также: «ничего не знаю». Но страх, не сползавший с лица, и мелкое запирательство укрепляло в Паруньке подозрения, что клубок преступлений, доселе не узнанных судебными и партийными органами, может быть, разматывается здесь, в данную минуту.

Оба смолкли в думах. Слышно было, как шепчет жена молитву у порога открытой двери, поминая «создателя и всю кротость его, ангелов, херувимов, серафимов и все силы небесные, и всех святых». Наконец, Парунька встала решительно, сказав:

— Вот ты твердишь, что не находишься в правлении мукомольной артели. А кто же, позволь узнать, у вас в правлении? А ежели не ты писал в газету, то надо тебе это дело опровергнуть. Узнают ведь, кто злосчастный этот «Батрак» и почему облил грязью Анныча, а колхоз его назвал «дутым». Создана ведь комиссия, которая это дело объяснит, и придется дать ей ответ самый крепкий и верный. Взвесь все, Полушкин, пока не поздно. Припомни.

Он поднялся и сел, уныло свесив голову:

— У нас память, что решето, где нам все упомнить!

— А ведь Анныч отбыл из города с бумагами, — будто не слушая его, продолжала Парунька. — В них содержалось решение обревизовать вашу мельничную артель. Я своими глазами видала в городе эти бумаги. Ты же знал, что Анныч не пил. А в статье написано — пьяница. Если не ты писал, то так и скажи, что не ты. Давай, пиши сейчас же, — резко повторила она. — И укажи, кто автор.

— Да неужто он? — вздохнула жена, стоя у порога со скрещенными руками. — Бог свидетель, какой он питатель, — карандаша в руки сроду не брал! Порукой тому совесть моя, богородицын образ сниму да поцелую. Его, дурака, куда хочешь повернуть можно. Пьяные все дураки.

Полушкин не трогался с места. Он еще ниже свесил голову, и по тому, как он молчал, Парунька уже была уверена, что он сломлен. И она решительно заговорила, сама ужасаясь догадке, которая вдруг осветила ее ум:

— И сама кончина Анныча очень всех озадачила. Пораскинь-ка мозгами. В статье представлено дело на такой манер, что деньги у него не взяли и, значит, «тут нет злого умысла». Дескать, замерз. Получается, что статья наперед хочет кого-то выгородить! Это ключ нам дает к вопросу, что автор что-то знает про Аннычеву смерть. Он, может быть, имеет сведения или даже сам участник. Не забудь, Полушкин, как при комбедах уничтожали активистов. Ночью в поле набрасывались, душили и оставляли в снегу. Замерз — один ответ. Испытанный способ у врага. Враг то, видать, очень опытный, изворотливый. Тебе, может быть, знакомый.

Полушкин вдруг поднял голову, и в глазах его Парунька прочитала смятение и ужас. Выходило, что автор статьи должен знать о смерти Анныча. Но ведь он ничего не знал! Не знал?! Но смутно догадывался, что дело нечисто, и только теперь ужаснулся мысли, куда его затащили приятели.

Парунька почуяла в нем лихорадочную решимость отвести от себя подозрение. Им овладело мучительное недоумение:

— Царь небесный, — бормотал он, — да как же это? Мы на краю села проживанье имеем, никакие слухи до нас не доходят, мы ничего не знаем. Пришла пытать ты меня, а что я знаю? Я ничего не знаю. Право! Это ты напрасно насчет Анныча, Анныч сам виноват, выпил, замерз, глушь-то какая, да еще ночью. Не стерпел, хватил на дорожку, а пьянство у нас, мужиков-дураков, бывает шибкое, это понять не трудно. А то поди ж ты, куда маханула — документы выкрали! Как же это? Господи ты боже мой, деньги-то не взяли, а бумаги выкрали. А кому бумаги-то его нужны? Кабы злой умысел был, деньги тоже бы взяли. Ha-ко ты, родимушка, и помыслить-то страшно.

— Видишь, Полушкин, деньги не взяли, а документы сцапали, — заторопилась освободить его от недоумения Парунька. — Документы эти кому неугодны? Вашей мельничной артели. А теперь пойми — кого к ответу в первую очередь на подозренье? А? Тебя. Так ли, нет ли?

Морщины на лбу у Полушкина сгрудились от дум еще заметнее.

— Документы взяты, — приговаривал он, — а кому это надобно? А я и не знал, даже не помыслил. Дела-то какие. А кто их знает, были они, бумаги эти, или не были?

— Земотдел знает.

— Земотдел? — озабоченно переспросил Яшка. — Верно. Давай, баба, сапоги.

Он с трудом заправил штаны в сапоги и начал ходить по избе, щупая рукой стены, как лунатик. На ходу он бренчал ведрами, оступался, задевал ногами спящих детей и брошенное тряпье и все приговаривал:

— Долго ли до греха, мил человек. Ноне ни за что ни про что в горевое дело влипнешь... Анныч-то? А? Простец он, Анныч, оплели его, убей меня бог, оплели. Лютый враг, он не дремлет.. А мужик был Анныч оборотливый. И револьвер при нем остался, и деньги, и всякое добро, а бумаг нет. Явственно, что оплели.

— Куда ты тычешься? — сказала злобно баба.

— Карандаш да бумагу ищу, — ответил Полушкин, суя руки в печурку. — Все в подробностях распишу Советской власти, как попу на духу, без утайки.

— Разве тут ищут бумагу? На поличке бумага у тебя. Для чего занадобилась? Ополоумел, что ли? Трясешься весь!

— Жутко да ознобно, — ответил он, — оплошал я, баба. Как забреют, так заревешь: гляди — мал-мала меньше лежит детвора наша.

Он похлопал ладонями по пустым лавкам, подул на них и стер воображаемую пыль ладонью.