— Вы и любовью нас изводите. Вспоминаем ту любовь до гробовой доски. Вы на сходбищах над нами же охальничаете. Будет, довольно!

— Все вы хуже в тысячу раз самой последней бабы, а туда же, смехом над нами. Ваньке Канашу пособники, а прозываетесь из бедняцкого роду, от середняцкого отца потомки. Потомки вы, потомки, на плечах у вас котомки!

Дуня вскрикнула:

— Бейте их, девки, и не жалейте!

Тут началась стряпня по-бабьи. Которых успели огреть ухватом, огрели, а которые исхитрились убежать, тех словами доканали, едучими, колючими, бабьими словами, упитанными извечной печалью и стародавней мукой.

Вернувшись домой, Марья застала у родителей Вавилу Пудова, Карпа Лобанова и Филиппа-самогонщика. Сидели они на почетных местах вокруг стола, чайничали.

Сизые облака дыма плутали вокруг их голов. Когда появилась Марья на пороге, все разом смолкли.

— Здорово, гости дорогие, — сказала она привет положенный и прошла в чулан к матери.

Марья боялась тех людей, что сидели с отцом, славились они на селе своей богочинностью и достатком. Они осуждали Василия за непутевую дочь.

Долго длилось подозрительное безмолвие. Потом его нарушил тихий, явственный, ручеструйный голос Вавилы:

— От японской войны до свержения царя Николая мы цветком цвели. Всему крестьянскому сословию большая оказывалась дорога к любому благополучию, по его стараниям и разуму. Видим без очков, что к чему и какой наклон жизнь приняла.

— Аппетит у мужика к жизни отбивают, — вставил Карп тихонько. — Выдумки разные заморские. Кооперация. Ячейки. У меня брат был из идейных, я дурость эту хорошо знаю. Всякое дело под контролем. Жизнь, одно слово, в зажиме.

Марья слышала, как тревожно вздыхал в ответ отец, по-видимому подготовляясь к какому-то тяжелому разговору. Она давно ждала такого разговора, но не понимала — к чему при этом Вавила и Карп? Ей было ведомо, что Вавила Пудов состоит церковным старостой подряд уже четверть века, сочетая «высокие» занятия свои с тайным ростовщичеством. Церковная богобоязнь этого мужика удивляла старейших в народе и создавала Вавиле почет, — за двадцать пять лет он пропустил лишь очень мало служб, да и то по недомоганию. Малым ли, великим ли постом, его одинаково видели у свечного прилавка или тихонько похаживающим около подсвечников и собирающим огарки. Мальчишки боялись его пуще всякого — он бил их в затылок разом ладонями обеих рук и от этого разносились по церкви явственно различимые шлепки, располагавшие старших к богопочитанию, а младших к страху. Правда, шли по селу слухи, что не щедр староста на благолепие: по большим праздникам норовил он свечи перед иконами ставить потоньше, масло в лампадах у него чадило, а певчих он одарял и вовсе скупо. Но все это так и слеживалось в разговорах. На глазах у народа он выстроил дочерям пятистенный дом, у родичей его то и дело появлялась справная скотинка. Но опять никто этому не перечил; Вавила почитался сирым, своего имущества не имел, и попрекнуть его корыстью не удавалось.

— Твое родное семя, — говорил он тихо. — Гляди, Василий, в оба, зри в три! Говорю тебе по-божески — близок будет локоток, а не укусишь.

«Опять про меня! — промелькнуло у Марьи в голове. — И когда будет конец этому?»

Мать рядом вздохнула:

— И что-то за жизнь ноне! Полегче вы с ней. Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь.

Потом опять назидательно потекла речь Вавилы:

— Покуралесили, побесились, подурили по маломыслию, и довольно. Пора за ум браться! Муж с женой бранятся, да под одну шубу ложатся — пословица старинная.

— Дочка, выдь, — ласково позвал Василий.

Марья вышла из чулана и остановилась у стола, недружелюбно глядя в тот угол, где сидел Вавила.

— Вот, дочка, эти люди, — Василий указал на Пудова, — с советом ко мне пришли, ходоки от свата. Сват обратно тебя в дом зовет, порывать сродство с нами почитает не богоугодным делом. И все тебе прощает. Кто старое помянет, тому глаз вон. Как твой разум про это, дочка, рассудит?

— Я много от них, тятенька, пострадала, — ответила Марья решительно. — И скорее в омут головой, чем к ним. Мне, тятя, эта жизнь хуже смерти — с немилым человеком век коротать.

Она неожиданно заплакала, подняв передник к глазам, отворотившись от Вавилы.

Хотелось перечить решительнее, но вид отца умерил ее желание: она угадывала, что отец уже и сам сомневается — возвращаться ли дочери к сватьям или не возвращаться. Отца при этом стало жалко, и от жалости невзначай появились слезы. Раньше она боялась его за строгость и побои — почитала его желание для себя нерушимым законом. Но теперь вдруг стало ощутимо, что все, чем внушал отец страх, совсем не важно и не страшно. Она сознавала уже свое превосходство над ним, обретенное после опыта в замужестве, и пока что проявляла превосходство это под видом только легкого непослушания.

— На страданье не пойду, тятя, — повторила она.

Отец опустил голову. Тогда сердито заговорил Вавила:

— А читала ты книгу про Иова многострадального, который на гноище лежал и все-таки бога славил? Тебе перечить при таком деле совсем не след.

Марья молчала.

— Опять же, с какими людьми дружбу свела, — продолжал Вавила. — Отцу стыдно перед соседями. Род ваш честен и непорочен, а ты с Аннычем заодно. Скажи на милость, и что ты там у них нашла хорошего?

— Мне с ними легче дышится, — ответила она. — Там — душевные люди.