— Нет, мама. Отчисляет. Вот что он сказал. — И я точно передал матери свою беседу с Барминым.

Она выслушала и ничего не сказала. Ей было тяжело и беспокойно за меня. Я это понимал. Мне хотелось побыть одному, собраться с мыслями, еще раз передумать все сначала.

Я вышел на набережную Невы. Стемнело. На спуске против Петропавловской крепости я сел на каменную ступеньку лестницы и задумался. Мне вспомнилось детство. От этого спуска Ленька Куриные Мощи давал старт нашей «Волне», когда мы гонялись с Колькой Булочником. Там, на той стороне, на пляже Петропавловки, мы валялись с Ромкой на песке и мечтали стать капитанами. Он-то будет, а я? Что же все-таки будет со мной? Как случилось, что даже товарищи не захотели помочь мне? Почему Бармин не оставил меня в техникуме? Почему Роман поднял руку «за», почему мама осуждает меня? Неужели все они не правы, а прав я? Нет, прав Бармин и все остальные. Не оценил я дружбу. Вот что привело меня к этому позору. От самого себя нечего скрывать свои ошибки! Но ведь я же как будто был хорошим товарищем, пользовался известным авторитетом, с детства люблю море и пошел в техникум по призванию. «Неужели я не сумею исправить то, что так глупо сломал? Сумею!» — думал я, сидя на набережной и смотря на темную, спокойную гладь реки.

Три задачи стоят передо мной. Я должен во что бы то ни стало вернуться в техникум, завоевать любовь и уважение коллектива, доказать, что я совсем не такой, как Сахотин, и не буду балластом для флота. Конечная цель — диплом штурмана, а потом капитана.

Новые чувства переполняли меня. Теперь, когда я знал, что мне делать, кто-нибудь должен был выслушать, что я думаю и как собираюсь жить дальше. Если бы тут был Ромка, он, наверное, понял бы, одобрил и пожелал счастливого плавания. Но его нет. Мама сердится и переживает. Мне кажется, она не верит мне. С ней трудно говорить сейчас.

Вот что! Поеду к Аполлинарии Васильевне. Она поругает, наверное, но и посоветует правильно. Да, поеду к ней.

Аполлинаша была дома, когда я полчаса спустя постучал в ее дверь.

— Игорек! Вот молодец! Давно я тебя не видела. Редко ты меня навещаешь. Забыл, наверное, школу?

— Нет, не забыл. Времени все не было. Плавал, да теперь вот неприятности еще… — невесело ответил я.

— Неприятности? У тебя или у мамы? — участливо спросила Аполлинария Васильевна.

— У меня…

— Что же? Рассказывай.

Она усадила меня в единственное мягкое кресло в ее комнате, сама села на узенький диванчик и, озабоченно нахмурив брови, приготовилась слушать.

Коротко рассказав ей о том, что со мной случилось, я сидел молча, ожидая, что скажет Аполлинаша.

Она задумчиво теребила кисточку от диванного валика, потом подняла на меня свои черные, сейчас строгие глаза. От такого взгляда мы трепетали в детстве: Аполлинаша сердится! Класс замирал и ждал бури. Значит, кто-то провинился. И сейчас я почувствовал себя маленьким третьеклассником и смущенно заерзал в кресле.

— Конечно, Игорь, это большая неприятность, — начала учительница, — но, может быть, такой поворот будет для тебя полезен. Лучший учитель — жизнь. Она тебя научит тому, чему не сумели, очевидно, мать, я и другие твои учителя. Но надо честно сказать: я была о тебе лучшего мнения. Никак не предполагала, что ты восстановишь против себя товарищей. Пожалуй, это самое скверное.

— Я понимаю это, Аполлинария Васильевна. Мне хочется только знать ваше мнение. Я и пришел к вам, чтобы услышать его. Вы считаете, я правильно поступаю, уходя плавать?

— Правильно, Игорь, если, конечно, ты не попадешь снова под чье-либо дурное влияние, а покажешь себя человеком, у которого слово не расходится с делом, и через два года вернешься к учебе. Тогда правильно. Если же ты останешься неучем в заграничной шляпе и широченном «оксфорде» (так, кажется, называются у вас эти модные, кстати — безобразные, штаны?), если превратишься в одного из этих молодцов, тогда лучше тебе остаться в Ленинграде и попробовать что-нибудь другое. Вот мое мнение, Игорь.

— Этого не будет, Аполлинария Васильевна. Я хочу изучить морское дело, для того чтобы стать впоследствии штурманом. Я буду учиться. Обязательно буду.

— Тогда иди плавать, Игорь. Начинай новую, самостоятельную жизнь. Не забывай, что ты комсомолец.

— Постараюсь, Аполлинария Васильевна. А вот как по-вашему, ребята и друг мой Роман все же поступили не по-товарищески? Должны были поддержать меня, правда ведь?

— Тебе так кажется? А мне кажется, что они правы. А Роман твой, хотя я его не знаю, настоящий друг и настоящий комсомолец. Это видно из твоего рассказа.

После этих слов уверенность в своей правоте совсем исчезла, но все же мне, стало легче. Дорога была определена. Оставалось только идти по ней не сворачивая и не повторять сделанных ошибок. Около двух часов я просидел у Аполлинаши. Только когда стенные часы пробили одиннадцать, я спохватился и поехал домой.

В эту же ночь я написал два письма — одно Жене, другое, коротенькое, Роману.

Жене я писал:

«Ты, наверное, удивишься, получив от меня это письмо, но его необходимо было написать. Как раз в тот вечер, когда мы с тобой ходили в театр, решалась моя судьба. Меня исключили из техникума за самовольный уход с вахты. Ведь я тогда был на вахте и тихонько убежал с нее в театр. Мне очень хотелось пойти с тобой. Очень! Ты не думай, что ты в чем-нибудь виновата. Виноват во всем я один. Меня списали в Батуме, и вот я приехал в Ленинград, с тем чтобы упросить начальника оставить меня в мореходке. Но он решил иначе. Он посылает меня плавать матросом. Он замечательный человек, наш Дмитрий Николаевич! Он сказал, что я должен добиться хороших отзывов с тех судов, на которых буду плавать, и тогда смогу снова вернуться в техникум.