Вернулся я на судно вечером, когда в порту зажглись многочисленные фонари. «Гдов» продолжали разгружать. Он весь был залит светом мачтовых люстр и береговых прожекторов. Тубакин лежал на кровати в чистой робе и читал, когда я вошел. Он был таким же, как и моряк на фотографии. Только меняла вид непокрытая голова с каштановыми волосами, зачесанными на пробор.

— Будем знакомы. Тубакин Александр, — сказал он, поднимаясь с койки и протягивая руку. (Я назвал свое имя.) — Ты устраивайся здесь. Вот твой шкаф, ящик в столе. Есть хочешь? А то там на камбузе осталось, я могу принести. Павел Васильевич передал, что тебе на вахту в двенадцать. Можешь ложиться отдыхать.

Я поблагодарил его, но от еды отказался, так как не был голоден. Разобрал свои вещи, повесил их в шкаф и тоже прилег. Партнер мой оказался на редкость разговорчивым и живым. Через час я уже хорошо знал всю его жизнь, характеристику экипажа «Гдова», подробности о работе и рейсах и даже планы Александра на будущее. Из его рассказа я узнал также, что Чернышев является и парторгом судовой ячейки.

По словам Тубакина, весь экипаж «Гдова», возглавляемый капитаном-архангельцем Андреем Федоровичем Рябининым, представляет собой замечательно спаянный коллектив и плавать на лесовозе очень хорошо. О себе он рассказал, что отслужил добровольцем действительную службу на военном флоте на Балтике и после демобилизации пошел прямо в торговый флот. Со временем он хотел стать штурманом. Я повеселел. По первым сведениям, моя новая семья хорошая.

Тубакин рассказал мне, что нужно делать на ночной вахте, где и что лежит, кого и когда будить утром.

В половине двенадцатого к нам постучали, и в каюту вошел вахтенный матрос в полушубке, шапке и русских сапогах:

— Кто из вас меня меняет? Он? Половина двенадцатого. Если хочешь чаю, иди в столовую.

Я спустился в столовую команды. Это было чистое, просторное помещение с длинным столом, привинченным к палубе посередине. Вокруг, тоже привинченные, стояли деревянные диваны. Тут же в столовой находился красный уголок, отделенный застекленной раздвижной переборкой.

За столом сидел кочегар и пил чай с белым хлебом и маслом. Я подсел к нему.

Без пяти минут двенадцать, как это полагалось, я вышел на палубу. Вахтенный отдал мне полушубок и предупредил:

— Смотри за концами. Судно выгружают быстро, и оно поднимается. Ты их потравливай понемногу, а то могут лопнуть.

Он передал мне ключи от всех кладовых и, пожелав счастливой вахты, ушел.

Около двух часов ночи внезапно прекратили выгрузку до утра. На судне стало тихо, и оно погрузилось во мрак. Я зажег приготовленные на такой случай керосиновые фонари и развесил их. Делать больше было нечего. Я обошел все судно и присел на скамеечку у трапа. Хотелось спать. Давали знать пережитое волнение, новые впечатления и то, что не выспался перед вахтой. Глаза закрывались, и я чувствовал, что сейчас засну. Но заснуть на вахте — это конец. Кажется, большего преступления нет на флоте! Нет, нет! Я вскочил, подбежал к ручной помпе и, плеснул себе в лицо холодной водой. Стало немного легче. Чтобы совсем разогнать сон, обежал вокруг надстройки несколько раз, танцевал, притопывая каблуками, взял метлу и принялся подметать спардек. Сон прошел. Несколько раз заглядывал на часы, висевшие в камбузе. Время тянулось нестерпимо медленно. Было всего четыре часа. В половине пятого на палубу вышел вахтенный помощник. Он появился неожиданно, вероятно, проверял вахтенного, но, увидя меня с метлой в руках, ничего не сказал и пошел в каюту. В шесть часов я начал растапливать плиту в камбузе. Она не разжигалась, и я боялся, что команда останется без завтрака, но все обошлось благополучно, — вскоре в плите загудел огонь. Я разбудил кока, уборщицу и буфетчицу, вскипятил паровой самовар и стал готовиться к сдаче вахты. В восемь часов поднял флаг, и меня сменил матрос. Пришли рабочие и приступили к выгрузке. Так началась жизнь на «Гдове» — на моем первом пароходе дальнего плавания.

Тубакин говорил правду. Экипаж «Гдова» был дружный. Палубная команда состояла из шести матросов, боцмана и плотника. Нашими соседями по каютам справа были опытный матрос Журенок и южанин Филиппенко. Слева жили архангельцы — Квашнин и Андрей Чулков. Эти мне особенно нравились. Оба светловолосые, молчаливые и спокойные — настоящие поморы. Чулков и Квашнин никогда ни с кем не ссорились, могли работать день и ночь, всегда готовы подмениться на вахте или постоять лишний час за товарища. Журенку — старшему по возрасту среди нас — давно уже предлагали должность боцмана, но он отказывался. Говорил, что характер у него не боцманский. И верно, был он очень тихий и мягкий. Филиппенко отличался хитростью и пытался иногда увильнуть от работы, чем вызывал осуждение своего партнера. Журенок, сам отличный работник, ненавидел лодырей. Плотник Куксас, латыш по национальности, с голой, как бильярдный шар, головой, был старый «морской волк», мрачный и неразговорчивый. Единственной страстью его была внучка, которую он безумно любил и всю свою зарплату тратил только на нее. Чернышев — ленинградец, молодой отец. В каюте у него висел большой портрет жены.

Ко мне команда отнеслась хорошо. Я быстро сошелся с ребятами, и хотя сначала мне очень хотелось показать себя «давноплавающим», все же события последних месяцев многому меня научили. Поэтому я старался держаться просто, говорил правду. Не рассказывал только о том, что меня исключили из техникума.

Передумав обо всем, что меня постигло, я пришел к выводу, что только работой и серьезным изучением морского дела сумею вернуть уважение Бармина, матери и Льва Васильевича, которому с момента отъезда в Керчь я не показывался.

Каждую работу, которую давал мне боцман, я старался делать как можно лучше. С волнением ждал оценки, и когда Чернышев говорил: «Ладно. Хорошо. Быстро сделал», — я бывал очень доволен. Иногда мне попадались работы, которых я не знал. Тогда я не стеснялся спрашивать. Мне охотно помогали и объясняли, как нужно их сделать. Однажды Павел Васильевич поручил мне срастить огон на толстом тросе. Я долго и безуспешно копался с ним на кормовой палубе. Огон не выходил, несмотря на то что на тоненьких тросах он получался у меня хорошо. Подошел Журенок, посмотрел на работу и деликатно сказал:

— Игорь, я бы сделал его так, — и принялся быстро и ловко переделывать мою работу. Через час огон был готов и лежал на палубе аккуратный и красивый, как будто сделанный на заводе. Я был благодарен Журенку.

Павел Васильевич посмотрел на огон и похвалил:

— Замечательно сделал. Да ты настоящий такелажник!

Но я честно признался:

— Мне Журенок помогал, Павел Васильевич, но теперь я тоже могу такие делать.

— Ладно. Как-нибудь дам тебе второй, тогда посмотрим.