Шрифт:
– Да нет! Не хочу!
– Я думаю, они опять в лесополосе сидят, пьют! – Мать не заметила его тона. Она занята мыслями о старшем сыне Иване. – Ты бы съездил, Алексей. Привез его домой. С Шуркой бы и съездили!
Вся его радость словно улетучилась куда-то. Он неожиданно для себя самого стал вредным и злым.
– Я не поеду! – И в этом отрывистом ответе, сказанном сквозь зубы, звучат и обида, и вызов, и ненависть.
Мария, не находившая себе места из-за старшего и только что ругавшая его на чем свет стоит, напустилась на ни в чем не виноватого младшего:
– Вот ты всю жисть такой, нелюдимый. Родной брат пропадает, а тебе хоть бы хны. И в кого ты такой уродился?
– В вас! – рявкнул Шурка в запале. – Брат!.. Пьяница он. Алкаш. Такой брат мне не нужен!
– Да что ты такое говоришь? Шурик! – мать всплеснула руками.
Шурка уже понял, что в запале ляпнул лишнее. И попытался оправдать свои слова:
– А то и говорю. Пусть он попробует еще раз на меня руку поднять спьяну! Я ему башку сразу отрублю.
– И откуда в тебе столько злости? – опешила мать. – Какой ты чужой нам.
Мать, действительно, сегодня будто в первый раз увидела своего младшего. Как он изменился в последнее время. О чем-то думает постоянно о своем. А о чем? Ни с кем в семье не делится.
– Никогда с нами не сядешь, не поговоришь!
Шурка промолчал. «А о чем с вами говорить? – уныло думает он. – Если мои дела, моя жизнь вам абсолютно не интересны. Одно только и знаете: “Корову загнал? Сена накосил?” А о чем я думаю, о чем мечтаю – вас не касается. Только о себе и думаете. Главное – кто с вами на старости лет доживать останется. Надеетесь на Ивана, вот перед ним и расстилаетесь. А я вроде как побоку для вас. Отрезанный ломоть».
А мать, уже не останавливаясь и не притормаживая на поворотах, понесла:
– Зойка завихрилась. Уехала черт-те куда. И ты собрался. И что вам тута не живется? Ведь хорошо все. Деньги есть. Дом есть. Живи да живи…
– А для чего жить? – неожиданно для себя выпалил Шурка.
– Как «для чего»? – искренне удивилась Мария. – Просто жить. Детей растить. Не понимаю я вас. Чего вам не сидится на месте?
«Ну, завела свою шарманку», – зло думал Шурка, слушая уже, наверное, в тысячный раз песню о том, какие они неблагодарные. У других, мол, дети как дети, а эти – сплошные выродки. Что Зойка, что Иван, что он, Шурка…
– Да ладно тебе, мать, причитать! – наконец оторвался от приемника Алексей. И заступился за своего любимца: – Нормальный он парень. Смотри, какой красавец. Грудь, плечо, нога. Вон лучше иди встречай. Кто-то в калитку стучится.
В ответ на явственный стук залились лаем Джуля и Полкан. Мать пошла открывать. Услышав пьяные чужие голоса, следом вышли Алексей и Шурка.
За калиткой, пьяно-масляно улыбаясь и покачиваясь, в обнимку стояли двое. Растрепанный Иван почти висел на плече у известного деревенского пьяницы – толстяка Вовки Дурмана.
– Э-э-э, – бессмысленно промычал брат, а потом начал пьяно хихикать над самим собою.
– Теть Марусь! Забирайте своего! – бодро отрапортовал Вовка.
– Отец, иди помоги!
Когда мать с отцом подхватывают чадо под мышки, Иван, пьяно икнув, дыхнул перегаром и потянулся целоваться к Шурке мокрыми губами…
Шурка не выдержал сцены и, хлопнув калиткой, вышел на улицу.
XXIII
Накатило лето. Опустела школа. Отгремел последний звонок. В классах поселилась настороженная тишина. Экзамены.
Облитый солнечным светом, засаженный вечнозелеными туями, елями, соснами школьный двор скрывает в тени озабоченных выпускников. С учебниками и шпаргалками, разбившись на группы и поодиночке, повторяют и заучивают они какие-то одним им понятные заклинания. То и дело из укромных углов слышны бойкие или гнусавые голоса:
– Ну, скажи-ка мне, в каком году была Куликовская битва?
– Э-э-э, кажется, в тысяча… тысяча триста шестидесятом?
– Два! В восьмидесятом.
– Ну, я же все помнил. Помнил же…
– Вот Феодалу и скажешь, что ты помнил…
К появившемуся в школьном коридоре Дубравину сразу подкатывают Зинка Косорукова и Валюшка Сибирятко. На раздавшейся вширь, могучей румяной Зинке как-то нелепо сидит куцая школьная форма. Телеса выпирают через коричневое платье и белый фартучек.
Зинка явно не в своей тарелке. Куда только делся ее грубоватый задиристый тон! Она сникла и как-то робко-робко просит Шурку объяснить ей разницу между Февральской и Октябрьской революциями семнадцатого года.