Третьим номером Бетти привезла двух американок. Американки были пухленькие, не первой молодости и подозрительно нежны друг к другу. Старшую звали Руби. Она говорила басом и была «мужем». Лили разговаривала канареечным голосом и была «женой». Перед сном они надевали чепчики, на лыжах не ходили вообще. Какого дьявола Бетти их притащила, было совершенно непонятно.

Утро начиналось с задорного петушиного крика. Это Антон Гуденко возвещал начало нового дня. Кукарекал он знатно. Мы поначалу даже думали, что в дом пробрался настоящий петух. С непроницаемым видом, словно побудка не имеет к нему ни малейшего отношения, Антон сходил по деревянной лестнице и начинал готовить лыжи. Не вынимая изо рта горящей сигареты, он смазывал их масляной смесью из банки с предостерегающей надписью «Осторожно! Взрывоопасно!».

После легкого завтрака уезжал, окутанный снежной пылью, по крутому спуску.

В столовой, где Бетти изображала радушную хозяйку, один за другим появлялись постояльцы. Впереди еврейская чета, за ними Руби и Лили, а потом уже Эдвард и Гвендолин, молчаливые, заранее всем довольные.

Один только раз, сама того не желая, Гвендолин обидела Панкрата. Он хорошо протопил в ее комнате печку, а утром пришел узнать, тепло ли ей было.

— Не знаю, — рассеянно ответила Гвендолин, — я спала с открытым окном.

После завтрака Олег и Марк уезжали на машине за продуктами в Лезуш, Сережа начинал стряпать обед, а я бралась за уборку, страдая от каждого движения. На меня плохо действовала высота.

Только однажды получила великое наслаждение от гор. Ночью выпал снег. Наутро я тепло оделась и вышла на воздух. Отправилась, куда глаза глядят, по протоптанной в сугробах тропинке вниз по склону. Возле нашего дома особой растительности не было, а тут набрела на зачарованное царство. Было тихо. На снегу виднелись крестики птичьих следов, но самих птиц не было слышно. Я увидела замерзший, заметенный метелью ручей, ступила на лед, пошла по нему к входу в таинственную снежную пещеру, и скоро оказалась внутри. Над ручьем, смыкаясь тяжелыми опушенными кронами, стояли недвижимо величественные деревья. Их ветви, бессильно склоненные, казались вылепленными из снега. Под своды, в неширокие просветы между стволами, утреннее невысокое солнце проникало узкими лезвиями лучей, и там, где они падали на сугробы, творилось что-то невообразимое — сумасшедшая пляска алмазов в соседстве с глубокой синевой в затененных местах. Не помню, сколько времени я простояла там, завороженная, очарованная, словно Снегурочка в своем заснеженном царстве.

Через две недели наши клиенты разъехались, остался один Антони. Бетти собрала большой совет. Что делать? Закрываться и сматывать удочки? Но мы еле-еле покрыли расходы, а о прибыли и говорить не приходилось.

— И не придется, — подал голос Марк.

— Но, Марк! — возмутилась Бетти, — как ты можешь так говорить! Вот увидишь, мы обязательно разбогатеем на следующих клиентах! — и с достоинством поправила на расшитом цветными шерстинками зеленом свитере ожерелье из необработанного малахита.

После долгих споров решили оставить Лезуш и спуститься в Шамони. Там снять большой дом и ждать, когда Бетти привезет новых клиентов, для чего ей снова придется ехать в Париж.

Так мы и сделали. Новый дом в Шамони оказался уютным, с резной деревянной галереей вокруг второго этажа. Я повеселела. Головокружение и звон в ушах прекратились, как только мы спустились ниже. Бетти и Олег уехали в Париж.

Пересменка обернулась отдыхом. На радостях в первый же вечер все, кроме Панкрата, отправились в местный ресторанчик слушать хор донских казаков. Был с нами и Антони Гуден.

Казаки пели превосходно. Мы наслаждались весь вечер, а потом, как-то само собой получилось, ребята пригласили за наш столик одного казака. А в то время, пока он, уже приглашенный, пробирался среди столиков к нам, Марк и Сережа договорились изображать из себя только что приехавших на курорт англичан. Мне и Антони велели мило улыбаться и помалкивать. И вот казачка стали усердно угощать вином и расспрашивать про Россию. Все это на французском языке со страшным английским акцентом.

Им, «англичанам», любопытно было узнать, что за глушь эта Россия и как могут жить люди в заметенной снегами стране, где на свободе бродят свирепые белые медведи. По-французски казачина говорил бойко, по его словам выходило, что Россия страна, конечно, огромная, что медведи просто так по улицам, естественно, не разгуливают, хотя случается, и забредают, но есть на то полиция, и она с незваными гостями быстро расправляется, содержа для этой цели специально натасканных собак.

Зашел разговор о певческих способностях русского народа. Казак подтвердил и это, рассказав забавную историю про «брата» Шаляпина. Тот, который в Париже, это известный Шаляпин, а есть еще другой, кумир донского казачества, и про него знают не все. Так этот «брат» голосом может колокол свалить, такая у него сила. И еще будто бы «братья», чтобы друг другу не мешать, полюбовно разделились. Федор отправился для заграницы петь, а этот остался в России. Никому не обидно, значит.

Покритиковал наш казак французскую кухню и французское некрепкое вино, а заодно и государственное устройство. Как это они, французы, без царя живут? О том, что в России царя свергли, он почему-то умолчал.

Глаза нашего собеседника светились лукавым юморком, был он к нам снисходителен, к англичанам, дурачкам этим. Он им молотит про Фому, про Ерему, а они уши развесили. Ишь, башками вертят и важно так:

— Йес! Йес!

Вам любопытно узнать, водятся ли на Дону рыси? Да, ради Бога, конечно, водятся. Отчего бы ей, рыси, на Дону не водиться, — пожалуйста!

— А вот как это? — Сережа повернулся за поддержкой к Марку. — Кино биль недавно, там корошо пель… Та-та-ра-там, та-та-рам…

— А, знаю! — казачина неторопливо вынул из кармана платочек, обмахнул завитые усы и на полутоне, лукаво поглядывая, завел: