— Знаешь, — сказал Сергей Николаевич после того, как они дружно поделились впечатлениями, — если все коммунисты такие, как Борис Федорович и Мордвинов, то я поздравляю Россию.

С того вечера началась их дружба. Устраивали совместные ужины. И не было при этом ничего такого, что могло бы проявить неравенство в положении семьи маляра и семьи начальника Брянстройтреста. Картошка, постное масло сдобрить картошку, квашеная капуста. Но пироги Ольга Кирилловна пекла знатные, и угнаться за нею никак не получалось.

Вскоре Сергей Николаевич стал заправским строителем. Зарплата его увеличилась вдвое, появилась возможность покупать немного сливочного масла и раз в неделю приносить немного мяса с базара. Словом, на еду хватало. А Ольга Кирилловна в конце каждого месяца прибегала теперь к Улановым занять рублей десять-двадцать до зарплаты. Сама она не работала. Она вела хозяйство и считала, что воспитание детей, стряпня, шитье и есть удел женщины. Она бросила после третьего курса пединститут, дала возможность мужу делать карьеру, и была вполне счастлива.

Дружба крупного начальника и простого маляра могла показаться кому-нибудь странной. Но Мордвиновых меньше всего беспокоило неравенство их положений.

О Париже, об эмиграции рано или поздно заговорили. Но не в той форме, как до этого доводилось говорить с другими людьми. Зеваки шли косяком поглазеть на Улановых. Интересовала их исключительно материальная сторона. Как там живут? Их томила неосознанная зависть к стране, не знавшей очередей и злостного дефицита. Нет, во время войны (это они допускали) всем было плохо. Но в целом…

Лишь в двух случаях Улановы столкнулись с неподдельным интересом к эмиграции в широком, историческом смысле. Первым был Борис Федорович, совершенно пропавший с горизонта, теперь Мордвиновы.

Константин Леонидович считал эмиграцию великим несчастьем для русского народа. И ему по сердцу была сталинская затея — возвратить всех эмигрантов назад, домой. Русский человек должен жить дома, в России, а не гибнуть в зарубежье.

— Положим, не все гибли, — старался быть объективным Сергей Николаевич.

Мордвинов махал рукой.

— А Рахманинов, а Шаляпин! — вставляла Наталья Александровна.

— Минуточку! — Мордвинов разворачивался к ней большим телом, — Шаляпин и Рахманинов уехали в эмиграцию уже сформировавшимися гениями. Но вы, Сергей Николаевич, не стали врачом, а Наталья Александровна не стала артисткой. Вот и судите, где есть правда для русского человека. А правда там, где Советская власть и будущий социализм.

Сергей Николаевич сильно откидывался на стуле и прищуривал один глаз.

— А не утопия ли, Константин Леонидович?

— Принимаю вызов, — подавался вперед Мордвинов, — можно было бы признать утопией, если бы я собственными глазами не видел той самоотверженности, с какой люди проходили через войну. Так пройти войну мог только советский человек.

— Перестаньте, русский человек всегда воевал отважно. Вспомните войну 1812 года?

— Так это когда было!

— Какая разница! Давно — недавно. Факт, воевали прекрасно, и французов гнали до самого Парижа.

Мордвинов поджал губы и промолчал, всем видом показывая, что Бородино, Наполеон — все это достояние истории и школьных учебников.

— Поймите, — горячился Сергей Николаевич, я не против Советской власти. Будь я против нее, мне бы незачем было сюда соваться. Но я понять хочу…

— Что?

— Некоторые неувязки.

Мордвинов вскидывал бровь.

— Что именно?

— Начну с себя, своя рубашка ближе к телу. Вопрос. Почему нас называют реэмигрантами?

— Ах ты, господи, чепуха какая! Меня не так назвали, стало быть, социализм плох. Да хоть горшком назови, только в печку не ставь. Знаете такую русскую поговорку?

— Поговорку знаю. Однако получается хоть и «ре», но все равно эмигранты. «Обратно эмигранты», так сказать.

— Ой, Сергей Николаевич, что-то вы преувеличиваете, — скрыла улыбку Ольга Кирилловна и налила в его чашку свежий чай.

— Что еще? Какие у вас еще претензии к социализму? — без улыбки спросил Мордвинов.

— Знаете ли вы, Константин Леонидович, в каком месте нас разместили, когда эшелон прибыл в Гродно.

— Вы имеете в виду всех приехавших с вами?

— Да, всех. Две тысячи человек.