На столе действительно стояло недопитое шампанское, оставшееся после прихода Инки. Второпях Надежда не успела убраться до возвращения Семёна. Бутылка была початая, ставить её на стол перед чужим человеком казалось неудобным, и, поплотнее прикрыв пробкой горлышко, она решила достать из холодильника другую. Под Восьмое марта Надежде подарили их никак не меньше дюжины, видимо, полагая, что подобный знак внимания главному бухгалтеру фирмы когда-нибудь зачтётся в актив. Кроме Международного женского дня и Инкиного дня рождения, за последний месяц никаких праздников не было, так что половине бутылок из подаренной дюжины удалось выжить.

Ставя на стол шампанское и коробку с шоколадными конфетами, Надежда нахмурилась и почувствовала, как у неё под ложечкой томительно засосало. Сидеть за одним столом с Тополем после всего того, что между ними произошло, было не только противно, но и оскорбительно. Да, пускай уже прошло целых пятнадцать лет, но нанесённая ей обида оказалась настолько жгучей и страшной, что не забылась до сих пор.

Наверное, носить в себе столько лет режущую боль неправильно, но каждый раз, вспоминая о том дне, когда Тополь швырнул ей под ноги пригоршню мелочи, Надежда холодела, и внутри неё всё кричало от унижения и стыда. Закрывая глаза, она видела на подтаявшем снегу круглые жёлтые монеты, и к её горлу поднималась мерзкая тошнота. Зарождаясь где-то в затылке, тяжёлая пульсирующая волна боли, словно окатывая её сверху, стекала к занемевшим плечам и, разливаясь по всему телу, заставляла дрожать каждую клеточку…

— Вот так мы и живём, папа, — словно заправский гид Семён вытянул руку и обвёл кухонные владения. — Садись, не смущайся. Мам, ты с нами?

— Увольте меня, — Надежда остановила на Леониде тяжёлый взгляд.

— А может, всё-таки с нами? — на лице Тополя-старшего появилось виноватое выражение.

— Мне с тобой неприятно даже находиться рядом, не то что сидеть за одним столом, — губы Надежды презрительно изогнулись. — Если бы не Сёмка, я бы тебя, мразь, выбросила из дома полчаса назад.

— Не нужно так…

— А как нужно? — в её серых глазах полыхнуло пламя.

— Мамочка, мне хотелось бы, чтобы ты осталась, — Семён трогательно улыбнулся. — Всё-таки такой случай, мы собрались все вместе…

— Для тебя моё присутствие так важно?

— Да.

— Хорошо.

Пересиливая себя, Надежда села на табуретку и придвинула к себе пустой фужер.

— Пап, расскажи мне, как ты жил все эти годы? — попросил Семён и, взяв бутылку, стал снимать с неё алюминиевую фольгу.

— Я? — Тополь прикрыл глаза и, собираясь с духом, с напряжением сглотнул. — После развода с твоей мамой… я был женат ещё дважды, в каждом браке у меня по ребёнку… по девочке, — добавил Леонид и скованно улыбнулся.

— Ты был счастлив? — Семён справился с фольгой и принялся аккуратно откручивать железную проволоку, фиксирующую пробку.

— Счастлив? — Тополь задумался. — Я не знаю. Мой второй брак длился чуть больше года, а с Катей я прожил почти четырнадцать…

— Пап, она была хорошей?

— Кто?

— Твоя последняя жена?

— Катя? — Тополь пожал плечами. — Пожалуй, да.

— Что значит «пожалуй»? — словно не замечая неловкости, которую невольно испытывал отец, Семён продолжал свои расспросы, не переставая возиться с упрямой пробкой и не поднимая глаз на родителя.

— Она была замечательной женщиной, милой и доброй, и мне не в чем её упрекнуть.

— Упрекнуть в чём?

— В том, что наш брак распался, — от настойчивых расспросов сына, граничащих с бесцеремонностью, Леонид испытывал дискомфорт, но, не зная, каким образом лучше всего выйти из сложившейся ситуации, продолжал отвечать.

— Почему ты ушёл из первой семьи?

— Почему? — Леонид шумно выдохнул. — Это сложно объяснить, сынок.

— А ты всё же попробуй.

— Хорошо, — послушно согласился Тополь. — Когда я ушёл из вашей… из нашей семьи, — поправился он, — мне казалось, что я могу начать жизнь заново, с нуля, понимаешь? — он бросил осторожный взгляд на сына, стараясь понять, какое впечатление производят его слова, но Семён по-прежнему не смотрел в его сторону, и, немного помолчав, Леонид заговорил снова: — Наверное, тебе покажутся странными мои слова, но тогда мне было всего тридцать, и мне казалось, что начать что-то заново можно легко и непринуждённо, просто стерев с листа предыдущую запись.

— Какой нежный возраст — тридцать! — не выдержала Надежда. — В то время, когда ты стирал свои записульки неудачного прошлого, мне было двадцать четыре.

— Я знаю, тебе пришлось очень сложно…

— Да что ты знаешь?! — с сердцем полоснула Надежда. — Что ты можешь знать? Меняя одну женщину на другую, ты не мог чувствовать того, что пришлось пережить мне, оставшись с маленьким ребёнком на руках в полном одиночестве!

— Я… но ты же сама… — лицо Тополя окаменело. — Прости меня, Надя.