Ранним утром во дворе канцелярии Уездного комиссара, бывшего пристава Шубина, стали собираться люди. Здесь были и те, кто подал прошение, и просто пришедшие из чувства солидарности. Отворачиваясь от пыли, суматошными смерчами кружащейся по двору, они рассаживались возле стены дома.

— Нас уж кто-то опередил, — заметил один из дайхан, кивнув на коновязь, где нетерпеливо переступал и грыз удила тонконогий ахалтекинец.

— Раннему воробью — первый навоз, — невесело пошутил второй.

Третий, вытирая рукавом слезящиеся глаза, тяжело вздохнул:

— Эх-хе-хе, навоза всем хватает. С неба пылит, с земли пылит, — кругом пылит. Прогневался аллах на своих рабов.

— Хоть бы один аллах, а то и слуги его добавляют. Недавно сорвала буря мою кибитку. А сельский мулла, вместо того, чтобы утешить, собрал людей и говорит: «Аллах перстом на нечестивых указывает! Соседняя кибитка стоит, а кибитку Курбана ветер унёс. Это понимать надо! Мало благости и святости осталось. Не скупитесь, правоверные, делайте подношения, приносите жертвы — избавляйтесь от всего греховного!»

— Было бы что подносить!

— Самим в рот класть нечего!

— Нам — нечего, а мулла — находит!

— Мулла змею острижёт, из блохи жир вытопит!

— Верное слово говорите, люди! Вот я вам дальше расскажу… Когда моей жене передали слова муллы, плакать начала, причитает: «Погрешили мы перед богом! Отличил он нас от всех — свалил нашу кибитку!. Горе нам!..» Слушал я, слушал — терпенье лопнуло. Решил: пойду к родственникам погощу, пока она успокоится. Знал бы, ни за что не ушёл.

— Неужели не успокоилась?

— Успокоилась! Был у меня один хороший хивинский халат. Для праздников его берёг. Так она этот халат мулле пожертвовала — и успокоилась!

— Ай, да жена!

— Спасла вас, яшули, от гнева всевышнего!

— Больше ничего не пожертвовала?

— Больше ничего не было! Ругаю её, а она уставилась на меня глазами дурными, как у молодой козы, и твердит одно и то же: «Богу отдала!.. Не свалит он больше наш дом!» Ну, что ты с ней поделаешь! Не бог виноват, говорю ей, а верёвки гнилые, подпорки трухлявые у кибитки. Люди, говорю, к туйнукам мешки с зерном во время бури привязывают — им никакой ветер не страшен. А у нас — где эти мешки?.. Всё равно ничего не понимает!..

— У женщины весь ум волосами вырастает.

— Женщины тут не причём.

— Причём! Была бы умной, сохранила бы халат мужа!

— И умную курицу лиса ест!

— Да, люди, тяжёлые нынче времена! Я пять месяцев на четыре человеческих роста чёрную глину выкидывал. До того докидал, что в глазах черно стало. Либо сам глиной ложись, либо бросай работу. Пошёл к Бекмурад-баю: «Купи делянку!» Он и купил за пять батманов пшеницы. Съем я их, а дальше что?

— Дальше — всё равно глиной ляжешь!

— Вот таким, как Бекмурад-бай, муллы не говорят, что они делают богопротивное дело, смертный грех, забирать последнее добро бедняка!

— Подношениями от всех бед не отделаешься!

Подошёл Худайберды-ага. Часто моргая от пыльного ветра, сказал:

— Несу приставу прошение. Думаю, он говорить перед нами будет. Что бы он ни сказал, вы не расходитесь!

На крыльце канцелярии Худайберды-ага разминулся с вышедшим от пристава Бекмурад-баем. Оправляя тонкий, сарыкской работы чекмень, бай сделал вид, что не замечает старика. Прежде Худайберды-ага обязательно бы поздоровался сам, но сейчас он вызывающе задрал свою бородёнку и важно прошёл мимо, тоже не замечая Бекмурада. Тот гневно свёл брови, но смолчал и пошёл к коновязи. Жеребец тонко и зовуще заржал, раздувая чуткие ноздри и кося понимающим глазом.

— Ахов, Бекмурад-бай, скажите, откуда этот гнев аллаха? — обратился к баю старенький аксакал. — Сколько лет мы живём, а такой напасти не видели..

Подтягивая подпругу, Бекмурад-бай снисходительно бросил:

— Это ещё не самый большой гнев.

— Да-да, — аксакал потрогал ладонью сухую пыльную землю, сдул с руки приставший прах. — Кажется, своими глазами придётся увидеть, как идёт голод с раскрытым ртом.

— Придёт! — подтвердил Бекмурад-бай. — Всё в рот запихает, что проглотить сможет… Да стой ты, глупая лошадь!..

— Хорошо, если бы тебя первого проглотил! — прошептал один дайханин.

— Пока он в глотку голода пролезет, от других ничего не останется, — тихо сказал второй.

— Скажите какие-нибудь хорошие новости, — опять попросил аксакал. — Раньше всегда можно было услышать добрые вести, а сегодня даже надежды на них не осталось.

Бекмурад-бай, собравшийся было сесть в седло, вынул ногу из стремени, спрятал в усах хитрую улыбку.

— Есть хорошие вести, как не быть! Однажды Мирхайдар, летая на своём ветре, повстречался с властелином туч Буркутом-бесноватым. И рассказывает, что был во дворне белого царя и видел, как тот со своими визирями и министрами пьёт старое вино, которое веселит и радует. Буркут-бесноватый загорелся: «Слетай, принеси! Мы выпьем — тоже весёлыми станем». Это для Мирхайдара легче, чем щепотку наса под язык бросить. Садится он верхом на свой ветер, привозит вино, начинают они пить и веселиться. А от вина известен результат: ехал к брату — попал к шайтану. Мирхайдар над ветрами властелин — у самого ветер в голове. Начал он задевать Буркута-бесноватого: «Когда ты дождь на землю посылаешь, тебе люди приносят в жертву чесоточную козу, а ты мне за вино ничего не дал, жадничаешь. Вот иссушу весь мир — не будет и тебе чесоточных коз!» Буркут подпрыгнул, словно на ежа сел: «Не иссушишь!». «Иссушу!» — кричит Мирхайдар. «Силёнок мало!» — кричит Буркут. «Больше, чем у тебя!» — отвечает Мирхайдар. Ну, и пошла потеха, как говорят: хватай палку да бей по кувшину. Садится Буркут-бесноватый на своего чёрного коня и начинает крошить тучи. Где копь копытом ударит, там огонь сыплется. Где убегающие тучи столкнутся, гром гремит. И хлынул на землю дождь, такой дождь, что сразу зазеленела и расцвела земля. Вот так!