— И в самом деле, если Гебгарт, архиепископ, женился на Агнессе Мансфельд, то почему же его верным слугам не полюбезничать с беннингсгаузенскими монахинями? — вскричал Россе.

— Вероятно это какие-нибудь тощие морщинистые женщины, словно вялые огурцы! — засмеялся ротмистр Шульц.

— Какого вы обо мне мнения, непокорные подданные? — возразил Алоизиус. — Говорю вам, старшей из них нет и тридцати пяти лет. Есть там кругленькие бабенки с красными щечками, быстрыми глазками, алыми губками. Кухня у них отличная, а вина — благоуханные! Если мы отправимся, то дома останутся только полнейшие из дураков.

— Я не останусь, а буду командовать вами! — вскричал Эйтельгейнц.

— Все мы отправимся, все! — загремело вокруг стола. — Да здравствуют Бахус и Венера!

Заметив, какой оборот приняла беседа, Леопольд и Бок перестали участвовать в ней и тихонько перешептывались друг с другом.

— Друзья, почтительно повинуйтесь вашему безумию, — начал Леопольд, — но постарайтесь, чтобы оно не заходило слишком далеко. Этой поездки к монахиням нет в воинском уставе. Одна приятно проведенная ночь может принести нам больше вреда, чем мы полагаем в нашей невинности.

— Вреда? — вскричал полковник Кирсберг. — Каким это образом? Служба от этого не страдает, потому что офицеров останется еще довольно. Неприятель так крепко залег на зимних квартирах по ту сторону Рейна, как и войска архиепископов в Падеборне и Мюнстере. Ни в горах, ни на юге никто не шевельнет ни рукою, ни ногою. Да и кому придет в голову отправиться в поход по таким снегам? Я сам участвую в деле, полковник Бок, значит, я же в ответе, и будьте уверены, что, несмотря, на вино и любовь, Эйтельгейнц глядит в оба.

— Ладно! — засмеялся Бок. — Вижу я, что вас уже не удержать. По мне, беситесь, если сами монахини приглашают вас. Впрочем, я пошлю в разъезд несколько всадников, которые уведомят вас в случае чего-либо непредвиденного. А меня уж увольте. У меня дома жена и дети, да и немного будет пользы монахиням от меня, седого Купидона.

— Если вы, господин полковник, — сказал Леопольд, — так снисходительно смотрите на нас ради госпожи Венеры, то в качестве пастора безумцев я не отстану от них, хотя бы для того, чтобы посмотреть, что наши товарищи, подобно Самсону, не будут выданы филистимлянам Далилою.

— Да здравствует пастор безумцев и король дураков, — воскликнули пирующие.

— Воистину, верные и разудалые подданные, — сказал Алоизиус. — Я уже упал было духом, думая, что Леопольд покинет нас. Знайте, пресветлый муж, что вы должны быть здесь главным. Разве мы не ваша шутовская паства? Разве вы не обязаны наставлять нас в культе дурацкой любви? Долго вы будете мне благодарны за эту любовную поездку и сознайтесь, что ни Казимир, ни курфюрст не предводительствовали вами в более доблестных боях, чем я в беннингсгаузенской битве. Итак, круговую песню!

— Хорошо, чтобы вы поехали с ними, — шепнул Бок Леопольду. — По крайней мере, будем знать, что там творится и в случае слишком дурного поворота дела, можно будет и вмешаться.

— Не нравится мне эта поездка к монахиням, — ответил Леопольд. — Если тут кроется какой-то подвох, отдающий шпионством, to положитесь на меня, уши у меня постоянно будут открыты, если бы даже взбалмошный Эйтельгейнц вышел из должных границ, А насчет сторожевых разъездов так и останется?

— Несомненно, пока длится ночь и пока наша молодежь будет в Беннингсгаузене.

В течение вечера и доброй части ночи пили, пели и шумели. Перспектива завтрашних удовольствий воспламенила офицеров, потому что такие ночи выпадают крайне редко.

Леопольд проснулся рано, спал он просто отвратительно. Наш герой не был, однако ж, образцом добродетели, вследствие своей походной и бродячей жизни он тем снисходительнее относился к некоторым небольшим грешкам, что и сам в неудовлетворенных сердечных склонностях своих, в горьких воспоминаниях о тщетно ожидаемом счастье не мог до конца поручиться за свои чувства. Несмотря на это, поездка к монахиням возбуждала в нем настороженность и отвращение. Дело затеял полковник Эйтельгейнц фон Кирсберг, в отношении которого у Леопольда составилось предвзятое мнение, возникшее из убеждения, что этот легкомысленней, но вместе с тем и чрезвычайно честолюбивый человек оказывал сильное и неблагоприятное влияние на Казимира и Гебгарта, что доказывалось ведением войны.

— Леопольд, старик, — говорил сам себе рыцарь, — не оскорбленное ли это самолюбие, и мелочная зависть и несправедливость? Неужели ты думаешь, что хмельной Эйтельгейнц может выдать монахиням планы своего военачальника, когда дело идет просто о кутеже с любвеобильными женщинами? Если война пойдет дурно не по твоей вине, то тебе какое до этого дело? В этой резне нет и помину о религии и свободе совести. Как скоро кончится кампания, ты отправишься в Англию, как сам желал этого. А Анна фон Эйкштедт при дворе Елизаветы? Нет, нет! Не хочу я видеться с нею, не хочу терзать ни ее, ни себя: не поеду я туда! Черт возьми, да что это я опять вспомнил о ней! Ведь теперь масленица! Не лучше ли к монахиням? Податливая философия будет гораздо приятнее для твоей пустой жизни, чем эти тревоги и стремление к призраку.