Шрифт:
Мотоцикл пролетел по деревянному мосточку у въезда в Косыревку и, несколько сбавляя пыл, пошел на взгорок. Перейдя на вторую скорость, Павел подрулил к крайнему дому, где узкогрудый старик в солдатском ватнике, в валенках и фуражке пограничника возился на огороде.
— Здорово, дедусь!
— Здорово, начальник, кхе-кхе… коли не шутишь.
— А чего мне шутить, дед? Некогда шутить! Ты меня знаешь?
— Дак чего ж… из милиции ты. По делу небось.
— Где тут, дедусь, Матрена Рябцева живет? Поедем, покажешь.
— Ну дак что ж… это можно. Вон домишко-то ее под ясенем, пятый отсель лепится.
Домик Матрены Рябцевой в два окошечка и из бросового леса был срублен, видимо, давно. Отдельные бревна сруба уже подгнили, и он как бы ссутулился. Почерневшая от дождей и снеговых вод соломенная крыша в отдельных местах просела и кое-где проросла зеленой замшей мха. Дом доживал вместе с хозяйкой. На дворик из мелкого плитняка-камня ронял последние латунные перистые листья раскидистый ясень. Лежала изрубцованная шрамами колода для рубки дров.
Услышав треск мотоцикла, из сеней вышла старуха, крупнорукая и глазастая, с продолговатым лицом оригинального рисунка. Было что-то в этом морщинистом лице степное, татарское, но смягченное мягкой плавностью славянского облика. Когда-то старуха была, должно быть, пригожа собой.
Рассмотрев форму на Федоркове, она смутилась, но затем оправилась. Ответила на приветствие с пожеланием здоровья:
— И вам того же желаю. У нас со Стратонычем какое уж теперь здоровье. Доживаем свое, как трухлявые пеньки… Зачем вам бабка-пенсионерка понадобилась? Может, хлеба печеного нам привезли? А то в нашу Косыревку неделями не завозят. Мельницы порушили, на городской хлебушко перешли — и круглые караваи, и батоны белые, которые с чаем хороши. Только подвозу нету.
— Это точно, хороши батоны, — поддакнул появившийся дед. — Дело-то какое у тебя к нам?
— Видите ли, — приступил Федорков к исполнению намеченного плана, — я, как вы, наверное, догадались, участковый. Езжу вот по участку, знакомлюсь. Смотрю, чтоб чистоту соблюдали, чтоб пожара случаем не возникло. В общем, санитария должна быть везде. Понятно? А ты, дедусь, — повернулся он к Стратонычу, — сходил бы да какую-нибудь соседку пригласил.
— Какую?
— Любую, дедусь, любую. И сам потом не уходи, побудь со мной тут.
— Это, значит, зачем?
— А вот мы обследуем ваше хозяйство. И составим, дедусь, как настоящая комиссия, акт по санитарному состоянию. Так, мол, и так: «Мы, члены комиссии, проверили и установили, что хозяйство и двор Матрены Рябцевой в санитарном и противопожарном состоянии образцовые». А может, наоборот.
Дед внимательно слушал, соображал, что к чему, потом затрусил к соседнему дому. Старуха нахмурилась, о чем-то смутно догадываясь, но была в полной растерянности.
Когда вернулся Стратоныч и с ним шустрая, но тоже согбенная годами старушка, дед представил ее:
— Привел, значит, Евдокею Михайловну. Комиссию, Михайловна, будем составлять.
— Как ваша фамилия? — доставая блокнот, обратился Федорков к деду.
— Моя, значит, Михалев, — охотно пояснил дед. — Василь Стратоныч. А эта вот подруга Матренина — Евдокея Михайловна, стало быть, тоже Рябцева.
— Хорошо, — записал Федорков. — А теперь приступим к осмотру. Начнем с чуланчика.
Павел наизусть запомнил начало анонимки.
«Как я есть активист, — писал неизвестный, — и постоянно болею за самогоноварение, соопчаю, что жительница нашего села Косыревка Матрена Рябцева гонит самогон на продажу, промежду прочим, самогон плохой, отравляет им трудовое население, чем приносит вред опчеству. А самогонный аппарат у нее сохраняется в чуланчике, под старой дерюжкой…»
— Так, мамаша, где у тебя чуланчик? Пойдем посмотрим…
— Чего туды ходить? Ну, выгнала я самогон… Огород-то вспахать надо? А на сухую пахать никто не будет. Не темни ты, милок, небось ктой-то заявление на меня настрочил?
— Есть, мамаша, заявление, есть. Пишут, что гонишь ты самогон на продажу. Плохой, еще пишут, самогон.
— Рука бы у этого писаря отсохла! На продажу! Сроду этим не занималась. Вот он… не скрываю.
Матрена полезла в чулан и вынесла трехлитровую банку с мутно-синеватой жидкостью.
— Чего брехать — самогон чистый, как слеза, горит синим огоньком. Продавать не продавала, а кто угощался, хвалили.
— А аппарат где?
— Про это не скажу. Сколь хошь допрашивай — не скажу.
— Да как же так? Мы, понимаешь ли, члены комиссии, обнаружили самогон. Давай, мамаша, выдавай и аппарат! Мы его изъять должны, уничтожить.
— Нету, я его, можа, сама сломала и выбросила…
Но как Федорков ни лазил по сараю, погребу и чердаку, как ни вытирал пыль своим кителем, аппарат будто сквозь землю провалился.