Матренина соседка всюду сопровождала его, вроде бы помогала искать, но втайне усмехалась своими маленькими живыми глазками.

— Разбила, вот, ей-богу, разбила, — уверяла соседка Федоркова.

— Да с какой стати ей разбивать? Ведь она не знала, что участковый придет.

— А почуяла… Женское сердце, оно догадливое, подсказало, что из милиции прибудут. А может, рассерчала.

— Ох, смотри, бабка Евдокия!

Смешливые глаза Евдокии совсем сузились от скрытого смеха.

— Матрена дюже сердитая, жизня у ней суровая была.

— На кого же она рассердилась?

— А на того, кто написал, на сволочужку эту…

— А вы знаете, кто написал?

— Ой, милый, чего ж тут знать-то? Догадываемся. Бубен настрочил. Сколько он нас ранее объедал! А теперь отняли у него власть, оторвали от кормушки-поилки, вот он и злится. Небось узнал, что Матрена выгнала самогонку, приперся на дармовое, а она ему отказала. Хватя, дядя, кончилась малина.

— Да кто это? Кто этот дядя?

— Есть тут у нас, значит, один активист, — осторожно покашлял Стратоныч. — Мы, выходит, работали, а он, это самое, командовал. Регулярно руководил — то завфермой, то бригадир. Петрак Шагунов, а по прозвищу — Бубен. Ба-альшой любитель был выпить-закусить за счет баб беззащитных. А куды, бывало, бабы денутся? Огород вспахать, соломы выписать, дровишек, картоху опять же перевезти с огороду — нужна лошадка. А кто распоряжается? Петрак Бубен.

— Почему же его Бубном-то прозвали?

— Присядь, сынок, — пригласила молчавшая все это время Матрена и подставила ему табуретку. — Послушай нас, стариков, может, чего путного и расскажем. Тебе сколько годков-то?

— Двадцать пятый стукнул.

— О-о, старик какой! Это в каком же ты году родился? Получается, в пятьдесят третьем. В деревне рос-то? Значит, поболе знаешь про жизнь. А то ныне молодые все по книжкам да по кину жизню знают. Мы вот с Дусей в бабской бригаде, помню, в сорок четвертом пошли за колхозными семенами пешком на станцию за тридцать верст. Когда нас провожали, председатель и говорит: «Смотрите, бабы, если что случится, трата какая семян, головой ответите. Сортовые семена. От них судьба нашего колхоза, а можа, и всей страны зависит». Пугал, стало быть, нас. А чего нас пугать, мы тогда сами были на всю жизню мобилизованные. Как нынче помню, весна холодная была, затянулась. Самое половодье. Туда-то мы бежком добежали, а оттуда с чувалами на плечах, а в них по два пуда, не разбежишься. Речки разыгрались. Бредем, дорожный кисель месим, ноги промокли. Как речка на пути — сердце отрывается. Мы через них по каменьям прыгали. Скакнешь с чувалом — и кунешься. Ноги трясутся. Не то от холода, не то от страха. Не за себя боялись. Не дай бог — чувал утопишь. Семена жалко. Чем детишек после кормить? Евдокия, сколько купалась в ледяную воду-то?

— Вот тогда мы и научились самогоночку-то гнать, — продолжала Матрена. — Бутылку с собой брали да картоху вареную. Выпьешь на берегу, картохой заешь — и согреется душа. Веселей шагаем. Да еще песни пели, таща чувал-то. Помнишь, Дусь? — И дребезжащим, срывающимся голосом она пропела:

И Павлу стало как-то не по себе за тот спектакль, который он разыграл с выдуманной им комиссией.

— А где же ваш супруг, Матрена Акимовна? — спросил Федорков.

— Он вскорости после войны помер. Хворый вернулся, три ранения. А я только на ферме с телятками и находилась. Пенсию вот заработала. А дочки мои — Надя и Нина — в город подались. Не хотим, говорят, мама, тут куковать.

— Так, Матрена Акимовна. А про Бубна-то?

— Да что Бубен! — пренебрежительно махнула рукой старуха. — Выступать он любил… на собраниях. Вот и прозвали. А так… животом человек живет. Бессердешнай.

— В общем, наговорился я тут с вами, а дело стоит, — сказал Федорков. — Как мне поступить, ума не приложу? Самогоноварение-то законом запрещено, вплоть до уголовной ответственности. Знаете?

— Знаем, знаем, — согласно закивали все трое.

— Ну так вот, Матрена Акимовна, по закону должен я на вас составить материал, дело завести, оштрафует вас суд.

— Оштрафует? На сколько же? — испугалась Матрена.

— Статья сто пятьдесят восьмая Уголовного кодекса, — нарочито жестко и громко, словно диктуя, начал говорить Федорков, — гласит, что изготовление или хранение без цели сбыта самогона, чачи, араки, тутовой водки, браги или других крепких спиртных напитков домашней выработки, а также изготовление без цели сбыта или хранение аппаратов для их выработки наказывается лишением свободы или штрафом до трехсот рублей.

— Триста рублей?! — выдохнула Матрена.

— Сурьезный штраф. Под годовую пенсию потянет, — заметил Стратоныч.

— По первому разу суд, конечно, снисхождение сделает, рублей на сто может оштрафовать, — пояснил Федорков. Матрена и Евдокия молчали. Павел посмотрел на них и добавил: — Но, учитывая, Матрена Акимовна, вашу трудовую биографию и чистосердечное раскаяние, я за вас похлопочу. Но чтобы больше этого никогда не повторялось. Давайте сюда банку с продуктом.

Матрена подала банку и понимающе переглянулась с Евдокией. Федорков взял банку, вышел во двор, снял пластмассовую крышку и понюхал. Все тоже вышли вслед за ним, Стратоныч от любопытства вытянул шею, как старый гусь.

— Продукт и впрямь крепкий, — сказал Павел и вылил содержимое на землю.

— Ай-ай! Что делаешь, добро губишь! — загомонили старухи.

А дед досадливо крякнул и почесал затылок:

— Зачем ты, значит, лейтенант, так? Не надо бы…

— Надо, дедусь, надо. Вас, Матрена Акимовна, предупреждаю. Если узнаю, что аппарат ваш задымит, пеняйте на себя. Все. Понятно?

— Понятно, чего уж там. Прости нас, старых. Не будет больше этого. Огород-то вот только как вспахать? Никто на сухую не пашет.