На Оби было оживленно. Великое открытие сибирской нефти подавало голос: буровикам, геологам, нефтяникам сплавлялись на длинных и узких баржах огромные трубы, ящики с продуктами, машины. Баржи едва выступали из воды. Белые, трехпалубные, увенчанные рубками красавцы буксиры-толкачи, уперевшись лбами, гнали их вниз, на север. А им навстречу выплывали из-за островов белоснежные танкеры с серебристыми баками-цистернами. И, обгоняя всех на реке, птицами стелились, почти не касаясь воды, белые «Ракеты» с красными днищами. Река любила белый цвет.

— Эх, вот где рыбалка да охота! — проговорил Николай. — Черт! Дьявол! Болтаешься все время в городе да за кулисами, а здесь вон что размахнулось!

— Папа здесь плавал и рассказывал об этих местах, — откликнулась Таня.

Отец ее — архитектор Инютин — умер недавно, и она все тосковала о нем. Она гордилась его домами, его славой, гордилась, что она его дочь, и всегда с удовольствием чувствовала эту свою особенность среди подружек. При отце жизнь была повернута к Тане только своей солнечной и доброй стороной. Отец охранял ее от всех тяжелых впечатлений…

Ветер трепал темно-рыжие волосы Тани, облеплял фигурку светло-синим полотняным платьицем, охватывал им ноги, пузырил сзади.

Николай был в узких, какого-то сизого цвета брюках, в просторной, легонькой куртке без подкладки и воротника. Все это было довольно помятым. Такая небрежность теперь считалась хорошим тоном. Одеваться в новое, с иголочки — это значило выглядеть провинциально. Надетый через плечо, на боку его болтался маленький транзистор в кожаном футляре.

Они стояли на носу, под белоснежной крышей, и перед ними ничего не было, кроме висящей наискось шлюпки да разлива искрящейся реки. Порой Тане казалось, что они не плывут, а скользят в воздухе.

— Пойдем обедать, а то что-то под ложечкой сосет, — проговорил Николай и повел Таню в ресторан, уверенно положив на ее плечи загорелую руку с поблескивающими часами.

В круглом голубом ресторане было людно и нарядно от белоснежных скатертей, сияющих под солнцем бокалов, рюмок и ваз с краснобокими яблоками. Таня чуть не всхлипнула. В такие уголки ее и маму не раз приводил отец, когда они ездили на Черное море.

В большие окна Таня видела извивы реки и прибрежные леса и луга. По потолку пробегала золотая рябь, отраженная рекой. Иногда среди этой ряби проползал черный силуэтик лодочки. Человек в ней взмахивал веслами величиной со спичку.

Таня закрыла лицо ладонью, посидела так немного, а потом попросила:

— Возьми мне бокал вина. Есть такое болгарское вино «Рубин». Папа его очень любил. Оно красивое, душистое и вкусное.

Ей повезло: «Рубин» оказался в ресторанной карточке. Она смотрела на солнце сквозь бокал, дивясь чистоте и прозрачности темно-красной влаги, полной огненных искр.

— Остановись, мгновенье! Ты прекрасно! Тебя сейчас можно писать, — проговорил Николай, откинувшись на спинку стула и щуря на Таню, как на картину, один глаз. — Девушка в светло-синем у белоснежного стола. Она вздымает к солнцу пылающий темно-красный бокал! А! Эффектно?

— И доволен, и доволен! Как будто уже нарисовал, — засмеялась Таня.

Николай, как и всюду, держал себя в ресторане уверенно. Он громко подзывал официантку, как знаток просил улучшить блюда огурчиками, лучком, подливками, пускал сильные струи дыма до самого потолка, снова окликал, заменяя какое-нибудь блюдо другим.

— Ладно, ладно, хватит тебе привередничать, — распорядилась Таня. — Это неприлично.

После первых же трех глотков ее переполнила радость, и все показалось славным.

— Ой, я совсем опьянела и хочу танцевать, — сказала она, смеясь.

И они ушли в пустой салон. Полукруглый, он был почти весь из стекла. Николай включил свой транзистор, поймал музыку. Они медленно двигались в такт кубинского танго, долго стояли на месте, покачиваясь. Таня танцевала все время с закрытыми глазами, точно боялась, что окружающее может вспугнуть счастливую легкость в душе. А Николай смотрел ей в лицо и еле слышно говорил о своей любви, о том, что они на следующий сезон уедут к знакомому режиссеру в Сухумский театр и будут жить на берегу Черного моря.

Таня вспомнила, как она с отцом и мамой жила в Гагре, и уже подумала об отце без горечи; она подумала о нем как о живом, увидела его улыбающимся, с бокалом сухого вина в одной руке и с шашлыком на шампуре в другой.

Но тут же увидела и маму. Одинокую, в пустой квартире. Может быть, она сейчас плачет… «Вот у нее все кончилось, а у меня только начинается. Какая все-таки жизнь жестокая штука! Нет, это не жизнь, а все уносящее время жестоко и беспощадно». Таня нахмурилась и открыла глаза. Ей расхотелось танцевать… И Николай не удивился; он уже привык к внезапным переменам в ее настроениях. Она была, как листок на ветке, трепетно-отзывчивая на малейшее дуновение жизни. Эта, драгоценная для актрисы, особенность помогала ей жить на сцене по-настоящему…