Николай отбросил сигарету, заторопился к Тане, протягивая бумажный рулон.

— Что это за свиток? — спросила она.

— Идем, идем, — потащил он ее за руку.

По извилистой тропинке на сером, обледеневшем снегу они устремились в глухую аллею.

Первое тепло марта растопило снежную подушку на скамейке, и сейчас с нее свисали длинные сосульки. Они доставали до серого снега, образовав прозрачную решетку.

Таня села на эту скамейку и раскатала первый метр письма. С затеплившейся улыбкой она читала написанное и рассматривала нарисованное, а Николай, стоя перед ней, держал за конец полосу бумаги и по мере того, как Таня прочитывала, отходил все дальше и дальше, пока наконец этот бумажный мостик не перекинулся через всю аллею. Хорошо, что здесь не было прохожих.

Ветерок парусил бумагу, сбрасывал на нее с деревьев соринки. Николай молча следил за нахмуренно-радостным лицом Тани.

И все это сливалось для него с сереньким мартом, со звякающими под ногами льдинками, с замершими в ожидании весны кленами, с кустами сирени еще по пояс в снегу.

Дойдя до последней строчки, Таня подняла голову и посмотрела на Николая. Он стоял перед ней по-южному смуглый, с выпуклыми ласково-черными глазами, в коротеньком, выше колен, клетчатом пальто с поясом, в шапке пирожком.

Таня смотрела, тихонько смеясь и как бы ласково говоря: «Выдумщик ты мой, выдумщик!»

Скрестив ноги в черных сапожках, она убрала их под скамейку, и там, стеклянно зазвенев, рассыпалась ледяная решетка. От всего этого на Николая дохнуло таким весенним счастьем, что и этот мартовский денек, и этот голый сквер, и эта скамейка, и эта девочка, и эта минута показались ему лучшим, что было в его жизни. И, видя только прекрасное — так ему казалось — лицо Тани, он медленно скручивал письмо, все приближаясь и приближаясь к ней.

Таня держала туго натянутое послание и уже знала, что сейчас произойдет, и совсем не боялась этого, а была радостно-счастливой и доверчивой. Руки их коснулись, обхватили рулон бумаги, и Николай склонился к ее лицу…

Таня вздохнула, прервала воспоминания Николая.

— Как настроение? — спросил он.

— Мне хорошо. Ни о чем не хочется думать. Просто хочется вот так сидеть под луной, глядя на Обь, сидеть и ночь, и день, и столетие. Лишь бы все было так, как сейчас.

— Увы, к сожалению, ничего нет вечного, — откликнулся Николай.

— Не говори банальностей, — и Таня шлепнула его по руке.

Из-за острова возникло созвездие огней и заскользило над водой к Тане, и тут же из-за другого острова засверкало другое созвездие — это могучие буксиры гнали баржи.

Всюду над зеркальной водой рдели угольки — лампочки на бакенах. Бакены были окрашены какой-то волшебной краской. Еще вечером Таня заметила: пронзительно алые, они даже в сумерках казались раскаленными, светящимися изнутри…

Уже светало, когда разошлись по каютам. Таня побледнела от усталости, чуть не валилась — так ей хотелось спать — и беззвучно смеялась над этим.

Николай было сунулся следам в ее каюту, но Таня утихомирила его строгим взглядом. А потом, стоя в дверях, она плавно подняла руку выше головы и так же плавно и горделиво, как царевна, опустила ее к губам Николая, и он начал целовать каждый ее палец, ладошку, запястье, всю руку до самого плеча. И ей это нравилось, она милостиво улыбалась.

Она уснула сразу же, без сновидений, сладко, как это бывает в детстве…

И снова было утро.

Широко размахнулась Обь. Стада деревьев грудились к воде. У ступенчатых высоких берегов вокруг норок тучами вились стрижи. Из размытых берегов свешивались бахромой черные, будто просмоленные, веревки корней. В половодье обрывистые берега, подмытые водой, обрушиваются в реку огромными пластами, с березами и соснами. И сейчас кое-где деревья торчали из воды. Изредка виднелись перевернутые рыбацкие лодки на отмелях у островов.

Теплоход обгонял самоходные баржи, сплавлявшие нефтяникам Васюганья разное имущество; другие ползли вверх, с бревнами и досками.

Нос теплохода резал воду, взбивал пену. Знойно дымились белые песчаные косы — ветер взвеивал, сносил в реку легкий, сыпучий, горячий песок. Вились чайки над сияющей солнечной дорогой, пролегшей по реке.

И все это принадлежало Тане.

У редких сел теплоход причаливал прямо к высокому берегу. Матросы бросали трап. Установив корзины на траве, бабы и ребятишки продавали смородину, молоко и мед. На берегу лежали и сильно пахли горы березовой и осиновой коры, ивовых, еще не высохших корзин, новых золотисто-белых и гулких кадок. Высились штабеля бревен и белые, веселые поленницы дров.