Катюша взглянула на горбуна:

— Ты это его, Алеша?

Горбун утвердительно кивнул в ответ.

— Врач — человек полезный, — задумалась атаманша. — Только, конечно, надо знать, чем он дышит. Надежен ли?

— Ручаюсь вам! — воскликнул Евстафий Павлович. — Ручаюсь головой.

Катюша повернулась к горбуну:

— Освободи его.

— А если он шпион?

— Помилуйте, что вы говорите! — ужаснулся коневод.

Катюша молча вынула из кармана золотой десятирублевик и, отогнув скатерть со стола, пустила его волчком.

— Сейчас узнаем, — сказала она, обращаясь сразу ко всем. — Если орел — врач, если решка — шпион.

Золотая монетка вертелась на гладко выструганной поверхности стола. Коневод с замиранием сердца следил за ней. Монетка упала вверх орлом.

— Смотри, Алеша, орел!

Горбун, не глядя, процедил сквозь зубы:

— Мне не жалко. Черт с ним. Пусть живет.

И тогда Катюша приказала Шарику:

— Освободить доктора! Пулей! Назначаю его главным врачом моего отряда!

— Благодарю вас! — поклонился Пряхин, ошеломленный «соломоновым» решением вопроса.

Катюша опустила монету в карман и поправила скатерть на столе. Коневод нахлобучил кожаную фуражку на лоб и, обходя тигровую шкуру, вышел из комнаты.

Шарик, отомкнув огромный за-мок, выпустил Николая Николаевича из каменного амбара.

— Айда! — сказал насмешливо толстяк. — Бери клистирку и катись отсюда.

Потемкин не понял, о какой клистирке речь. Евстафий Павлович, стоявший позади Шарика, подавал освобожденному узнику таинственные знаки рукой.

— Молчите! — прошептал Пряхин. — Ради бога молчите!

И коневод, взяв Потемкина за локоть, повел его по улице вдоль плетеных палисадников. Николай Николаевич шел сильно сгорбившись, стараясь убавить свой высоченный рост, унаследованный с потемкинской кровью. Ему казалось, что все жители села украдкой наблюдают за ним, а Шарик может каждую минуту вновь ввергнуть его в темницу.

— События приняли неожиданный оборот, — сказал Евстафий Павлович. — Пока что мы с вами на свободе, но какой сюрприз сулит завтрашний день, представить невозможно. Горбун настроен к нам резко враждебно.

И он подробно поведал Николаю Николаевичу про свидание с Катюшей. Потемкин, выслушав рассказ о золотой монете, счастливо решивший его участь, похолодел от ужаса. Проклятый херсонский полицмейстер! Проклятое письмо! Зачем он поехал за призрачной славой спасителя России! Непростительное легкомыслие! Безумие! Надо было остаться в Питере.

А Евстафий Павлович продолжал рассказывать тихим голосом, опасаясь посторонних ушей:

— Катюша — сумасбродная бабенка. Меня она сделала ветеринаром, вас главным врачом своей опереточной республики. Но я ничуть не удивлюсь, если завтра при помощи той же золотой монеты она признает нас за шпионов и прикажет Шарику поставить к стенке.

— Это ужасно! — воскликнул Николай Николаевич, обливаясь холодным потом. — Я откажусь. Я не хирург. Я гомеопат.

— Гомеопат вы или хирург — в данном случае не имеет никакого значения. По-видимому, здесь операции делает сельский фельдшер, а зубы рвать ходят к кузнецу. Надо полагать, лекарств никаких нет, и все болезни в республике лечат самогоном. Отказываться ни в коем случае нельзя. Надо выиграть время. В этом сейчас наше спасение и спасение Светлейшего.

Потемкин вздохнул и ничего не ответил.

Катюша, назначив коневода ветеринаром, а Потемкина главным врачом республики, сразу же забыла об их существовании. Друзья по несчастью должны были сами позаботиться о своем пропитании и жилище. К горбуну они побоялись пойти и отправились за содействием к Шарику.

— Идите в любой дом и ночуйте, — сказал толстяк. — А харч у нас свободный, где угодно накормят. Только зеленые ленты понашивайте себе, чтоб люди не сторонились вас.

— А где их взять?

— Я дам!

Следуя мудрому совету Шарика, коневод нашил зеленую ленту на кожаную фуражку, а Николай Николаевич на касторовую шляпу.

Зеленое войско Катюши совершало по ночам налеты на проходившие поезда, грабило пассажиров, по-братски делило добычу. Куркули набивали заветные кубышки царскими деньгами и золотом. Дух стяжательства и накопления особенно сильно был развит у горбуна. Высокий кованый сундук, заменявший ему кресло, ломился от драгоценностей. Его невозможно было сдвинуть с места.