Капитан Чума молча смотрел на убитую лошадь. По лицу его зигзагами молний пробегал тик контузии. Африкан вспомнил прочитанный меморандум и понял, что значит в одну минуту потерять такое сокровище.

…Над степью поднималось солнце, и в лучах его возникало ослепительное видение. Серебристая грива и пышный хвост Светлейшего развевались от ветра. Жеребец уносился причудливым облаком в голубую бездну неба. Коневод остановился и приложил ладонь к бровям. Он стоял неподвижно и следил за видением до тех пор, пока оно окончательно не растаяло.

Пухлые низкие облака плыли над пустырями. Кое-где белел еще нерастаявший снег, а лужи поблескивали хрупким прозрачным стеклом. С моря дул ветер, и длиннополая кавалерийская шинель мешала конвоиру идти полным шагом. Арестованный в коротком дорожном пальто мог бы шагать быстрее.

Красногвардеец шел сзади, держа винтовку наперевес и касаясь дулом спины. Проходя по замерзшим лужам, Дукаревич с опаской думал, как бы конвоир не поскользнулся и не всадил ему пулю между лопаток.

Так, борясь с ветром, они дошли до белого изотермического вагона, снятого с осей и поставленного на землю. Возле закрытых дверей скучал часовой — низкорослый небритый человек в синем ватнике и заячьей шапке. От нечего делать он задумчиво царапал гвоздиком революционный лозунг на стене вагона.

— Еще одного контрика поймали! — радостно блеснул зубами конвоир. — Принимай на сохранение.

Часовой прислонил винтовку к вагону, отомкнул громадный замок и гостеприимно отодвинул тяжелую задвижку.

— Входи!

Дукаревич переступил порог и очутился в полной темноте. Он постоял неподвижно несколько минут и сделал осторожный шаг, словно боясь провалиться в пропасть. Нога его наткнулась на что-то мягкое, и он услышал злобное шипенье:

— Тише вы, облом! Не наступите мне на горло.

— Кто вы такой? — раздался, сбоку вкрадчивый баритон. — И нет ли у вас курить?

— Пожалуйста! Есть.

— У него табак! — от радости захлебнулся тенорок. — Пропадаю без курева! Ей-богу, две недели не курил.

Дукаревич почувствовал, как десятки жадных рук ощупали его со всех сторон и как тяжелый портсигар исчез из бокового кармана. В правой стороне вспыхнула на секунду спичка, вырвав из мрака одно бородатое и два бритых лица.

— Господа, позвольте! Возьмите папиросы, но верните мне мой портсигар. Он же серебряный!

Голос Дукаревича дрожал от негодования.

— Кто взял портсигар, пусть вернет сейчас же! — предложил суровый бас.

— Верно! Верно! Пожалуйста, передайте, коллега.

— Благодарю, — сказал Дукаревич, получив через минуту пустой портсигар. Он торопливо опустил его за кальсоны.

— Не подумайте, что я что-нибудь подумал. Я очень рад, напротив…

Стараясь нащупать растопыренными пальцами окружавших его товарищей по несчастью, он медленно опустился на колени.

— Вы немного левее возьмите, здесь мои ноги…

— Простите! Извиняюсь!

— А здесь мои! — прожужжал кто-то сердито над самым ухом.

— Еще раз извиняюсь!

Дукаревич, осторожно отодвинув чью-то тяжелую ногу, сел на пол, снял шляпу и принялся вытирать со лба пот. Тоска наполняла его сердце. Он вспомнил залитый электрическим светом шумный Бродвей, филателистическую контору на Девятой авеню Питера Мак-Доуэлла, дававшего ему наставления перед отъездом в Россию, и черноглазую Стефанию, ради которой покинул спокойную Америку.

— За что вас сгребли? — поинтересовался левый узник. — Сахарин? Шпионаж? Контрреволюция?

— Я американский гражданин, — уныло ответил Дукаревич. — Я сегодня приехал из Америки. Я ничего не знаю.

— Из Америки? Тогда, безусловно, шпионаж. Это хуже, чем спекуляция, и немного лучше, чем контрреволюция. Если отряд матроса Нелепки уйдет из Архангельска, вас могут не расстрелять. Но Нелепко вас обязательно поставит к стенке, потому что вы из Америки, и, вероятно, паспорт у вас фальшивый.