Затем Кубай проводил его в комнату сына.

Комната и впрямь была перегорожена занавеской. Перед ней у стены на разостланном ковре лежала стопка подушек.

— Присаживайтесь, — предложил Кубай. И сказал, обращаясь к занавеске: — Ануш, господин Рудаки пришел.

Послышалось легкое шуршание, занавеску тронуло движение воздуха, раздался детский голос:

— Господин Рудаки! Я так... рад, что вы согласились приехать!

— Мне тоже очень приятно, — ответил Джафар. — Здоровья вам... Вам нравится, как я редактирую ваши стихи, Ануш?

— О, конечно! Вы мне очень помогаете. Это просто чудо! Вы, такой известный мастер, снисходите до моих беспомощных стараний.

Из-за занавески донеслось смущенное хихиканье.

— Ну почему же... не совсем беспомощные. Я подчеркивал те строки, что кажутся мне удачными.

— Я стараюсь...

— О чем же мы будем говорить? — спросил Джафар.

— О чем?.. Ну, давайте просто поговорим, — предложил Ануш. — О стихах, о поэзии. Хотите?

— Я рад говорить о поэзии, — сказал Джафар, усмехаясь. — Поэзия — это не только мой хлеб...

Он хотел сказать, что поэзия — это и его жизнь, но, бросив взгляд на Кубая, промолчал. Дихкан то и дело утирал пот со лба и вздыхал.

— Ну тогда расскажите мне, — робко попросил мальчик.

— Ну что ж, — сказал Джафар, тщетно пытаясь соотнести этот мелодичный голос с тем образом большеголового карлика, что витал в воображении. — Начнем с самого начала.

— Давайте! — пискнул Ануш.

— Когда говоришь о поэзии, не обойтись без множества арабских слов, — начал Джафар. — Так вышло, что в нашем родном языке не существовало терминов для обозначения тех или иных явлений, связанных с поэзией, поэтому мы заимствовали их из арабского. На мой взгляд, это неправильно. Следует разрабатывать собственный словарь, тем более что персидская поэзия гораздо древнее и богаче арабской...

— А почему так? — спросил Ануш.

— Нас завоевали, — Джафар пожал плечами. — Мы приняли веру завоевателей... а раз приняли веру, приняли и все остальное. Многие стремятся угодить им, чтобы получить через это блага для себя... многие превозносят арабский язык, чтобы подольститься к чиновникам халифата. Арабский язык богат и выразителен, не спорю, но у нас есть и свой, ничем ему не уступающий, а кое в чем и превосходящий.

— Неужели “поэзия” — это тоже арабское слово?

— Да, “ши’ир” — это тоже арабское слово... просто мы уже давно привыкли и используем его совсем как свое, — Джафар помолчал, собираясь с мыслями. — Так вот. Поэзия, как определяли ее наши предшественники, есть речь упорядоченная, осмысленная, мерная, повторяющаяся, одинаковая и подобная в окончаниях. Некоторые, впрочем, говорят, что это речь, созданная воображением, мерная, рифмованная, произнесенная с определенной целью...

При последнем его слове дихкан Кубай громко всхрапнул, но тут же встрепенулся и пробормотал, виновато моргая:

— Извините!

Первого занятия ему хватило сполна.

Однако через неделю дихкан все же уломал его снова. Сын, дескать, потерял покой и сон. Мечтает лишь о том, чтобы продолжить беседу с господином Рудаки. А сам он готов увеличить сумму гонорара.

Джафар поддался только из-за собственного любопытства.

— Происхождение слово “ши’ир” нам точно неизвестно...

В естественных паузах прислушивался, пытаясь уловить звук дыхания. Ведь там живое существо... и такая тонкая занавеска. Это хорошо, что она есть, занавеска-то... еще не хватает глаза в глаза с каким-то чудовищем.

И все же томит желание увидеть уродца — хоть и боязливое, но довольно острое.

Вообразить только — водянка головы!

— Одни передают, что сразу после бурного Ноева потопа первым заговорил по-арабски некий Иаруб бен Кахтан. При расстановке слов в предложении и подборе словосочетания он был якобы столь жаден до говорения в рифму и декламации в лад, что произнесенные им речи никогда не оставались без этих украшений. Когда он проговаривал рифмованные и мерные словосочетания, ему казалось, что в этом проявляется проницательность его ума. Однажды он продекламировал два бейта в каком-то собрании, и присутствующие удивленно спросили: “Что за манера речи? Что за способ выражения? Мы никогда такого не слышали”. Иаруб ответил им: “Раньше я тоже не понимал смысла своих речей, а сегодня постиг”. И якобы именно потому, что он сподобился понимания — шу’ур — мерной речи без обучения этому, ее и назвали поэзией — ши’ир, а произносящего ее — поэтом: ша’ир!

Джафар покосился на сидящего рядом Кубая. Голова того неуклонно клонилась на грудь. Слушатель из него был еще тот. Из-за занавески не доносилось никакого шевеления. И было вообще непонятно, перед кем он тут, собственно, распинается.

— Другие летописцы настаивают на иной версии, — сказал он, возвышая голос (Кубай вздрогнул). — Был якобы некий человек, предводитель йеменских племен, звавшийся Аш’ар бен Сааба. Он говорил по-арабски в высшей степени изящно, красноречиво, и большая часть его речей получалась мерной. От его имени — Аш’ар — возникло слово “ши’ир”, а если кто-то другой начинал говорить похоже, его звали “ша’ир”! Аллах лучше ведает! — раздраженно закончил Джафар под первые всхрапывания дихкана и резко поднялся со своего места.

Дихкан испуганно раскрыл глаза и облизнулся.

— Уважаемый Кубай! Может быть, мои слова ничего не стоят, но все равно я не могу произносить их под ваш храп. Одно из двух: либо вы храпите в другом месте, либо я немедленно уезжаю и никогда больше не приеду!

— Нет! — пискнуло из-за занавески. — Ни за что!

— Подождите, — растерянно пробормотал Кубай, поднимаясь. — Что случилось?

— Я же говорю: я толкую невесть для кого, вы подремываете себе, а потом еще начинаете храпеть, как удавленник. Кому это понравится?!