Шрифт:
— Ну правда, зачем тебе тут находиться? — спросил тонкий голос из-за занавески. — Иди в соседнюю комнату!
— Я не могу оставить вас вдвоем! — крикнул Кубай. — Нет, нет и нет!
— Тогда прощайте!
Из-за занавески уже слышались рыдания, но Джафар закрыл за собой дверь...
Кубай догнал его во дворе.
— Господин Рудаки! Господин Рудаки! — шумно дыша, он шагал рядом. — Прошу вас, не уезжайте! Хорошо, я уйду в соседнюю комнату.
— Да это просто смешно! — упирался Джафар. — Какие-то детские игры Я же не мальчишка! Я не собираюсь бегать туда-сюда!
— Умоляю!
— Не надо меня умолять!..
В конце концов все-таки вернулись.
Кубай потерянно постоял на пороге, похрустел суставами пальцев. Потом тихо прикрыл за собой дверь.
— Итак, — со вздохом сказал Джафар, усаживаясь. — На чем мы остановились?
— На легенде... Господин Рудаки, а правда, что в Самарканде есть Стена поэтов?
— Правда...
— И каждый может прийти и оставить свои стихи?
— Конечно.
— И послушать, что говорят о них люди?
— Ну да, — Джафар развел руками. — Для этого, наверное, Стена и существует...
— Ах, почему я не могу этого сделать! — воскликнул Ануш.
Джафар растерялся. Может быть, обнадежить его? Произнести какую-нибудь нелепицу вроде того, что, дескать, возможно, болезнь отступит, и тогда...
Но он не успел.
Повернул голову на звук открывавшейся двери.
И в эту секунду Ануш всхлипнул, воскликнув плачущим голосом:
— Ах, зачем! зачем я родилась женщиной!
На самом деле ее, скорее всего, звали Ануша, то есть Бессмертная...
Возможно, впрочем, дихкан Кубай выдумал это имя. Чтобы присвоить его своему столь же выдуманному сыну. В действительности являвшемуся женой.
Как обстояло дело на самом деле, неизвестно.
Разрешение одной коллизии стало началом другой, гораздо более острой.
Скоро разрешилась и другая. При этом время не остановилось в ошеломлении, не замерло в ужасе.
Равнодушное время спокойно текло дальше.
Как будто ничего не случилось.
Тщета пыли, уносимой ветром. Тщета камня, упавшего в воду. Разойдутся круги — быстро истаивая, утекут вместе с водой.
Ничто не меняется в мире — только в душе появляется рана. Сначала горит, саднит и ломит. В конце концов боль стихнет, остается шрам. А потом проведешь ладонью — уже и шрам едва заметен. Даже зарубка памяти может затянуться... силишься вспомнить — но перед глазами только зыбкие, бесплотные тени. Разве это на самом деле было? На самом деле случилось? Не может быть...
Тщета.
Но встреча с сыном дихкана Кубая наложила отпечаток на всю жизнь.
Тогда он был юношей — сейчас старик. И все равно: закроешь глаза... о господи, опять эти налитые мукой глаза!.. зажмуришься, вспомнишь — и как будто вчера.
Странно. Почему так?
Он не видел ее. А когда слышал голос, был уверен, что он принадлежит большеголовому уродцу, сыну несчастного дихкана.
Даже не видел... и всю жизнь жалеет об этом. Разве не странно? Как если бы не смог дотянуться взором до чего-то такого, что сделало бы его... господи, даже и сравнения сразу не подберешь. Счастливцем среди людей?.. ангелом?.. самим Богом? Как если бы оставалось всего ничего — один шаг, одно движение, одна тонкая завеса: стоит отвести ее — и окажешься в неслыханном, баснословном мире жизни и счастья! — но не хватило мига, не хватило удара сердца, не хватило вдоха. Колышемая ее дыханием завеса оказалась непреодолимым препятствием.
Волшебный мир не раскрылся.
Оставалось гадать, каким он был.
Бессмертная!.. Что это, если не насмешка судьбы?..
Он даже не успел как следует удивиться.
Дихкан Кубай стоял в дверях с таким бурым и перекошенным лицом, как будто его уже хватил удар.
Потом они шли к коновязи. Дихкан держал под локоть железными пальцами.
— Вот видите!.. — бормотал он. — Что делается! Беда-то какая!.. Заговариваться начал... Болезнь-то — она того... она не шутит...
Собственноручно подал стремя и, посмотрев сощуренными, черными от необъясненной муки глазами, сказал, кривясь:
— Не надо больше приезжать, господин Рудаки. Прощайте!
Ах, как легко ему было бы подавить в себе вспыхнувшую злость! И уехать, не сказав ни единого слова. Тогда уж давно забыл бы всю эту нелепую историю: и Кубай, и жена его Ануш растворились бы в густеющей памяти, как растворяется всякая смешная и нелепая мелочь.
Нет, не растворилась. Помнится. И безответные упреки самому себе все так же остры...