Он умолк, чувствуя в себе такой прилив ярости, что решил выложить все начистоту.

— Будь проклято все на свете!.. Не само его жульничество бесит меня, а то, как он гнусно поступил со мной. Он просто обгадил меня, понимаете, госпожа Бюрль?.. Черти окаянные, что ж он, воображает, будто я отпетый дурак?

— Значит, он проворовался? — переспросила г-жа Бюрль.

— Сегодня вечером, — продолжал майор, немного успокоившись, — я только успел пообедать, как ко мне является Ганье. Знаете, мясник, что торгует на углу у Зеленного рынка. Тоже подлая бестия, скажу я вам… Это тот самый, что получил с торгов поставку мяса, а теперь сбывает нашим солдатам дохлятину со всей округи!.. Так вот. Я встречаю его как последнюю собаку, а он мне все и выворачивает… Ну и гадость! Оказывается, Бюрль никогда не платил ему сполна, а все время отделывался только задатками. В общем, ужасная неразбериха, какая-то мешанина цифр, где сам черт ногу сломит… Короче говоря, Бюрль задолжал ему две тысячи франков, и мясник грозится, что все расскажет полковнику, если ему не заплатят… Хуже всего то, что Бюрль, чтобы впутать и меня в это дело, каждую неделю представлял мне фальшивые счета, под которыми он просто-напросто расписывался за Ганье… Мне-то, мне, своему старому приятелю, подложить такую свинью! Черт бы его, подлеца, побрал!

Майор вскочил на ноги и, потрясая кулаками над головой, опять опустился на стул.

— Значит, он проворовался? — опять повторила г-жа Бюрль. — Этого следовало ожидать.

Затем без слова осуждения или порицания по адресу сына она просто сказала:

— Две тысячи франков? Но их у нас нет… Франков тридцать, пожалуй, наберется.

— Так я и думал, — проронил Лагит. — А вы знаете, куда все это уходит? К Мелани, к этой проклятой потаскухе, она превратила Бюрля в полнейшего идиота… Ох, уж эти женщины! Недаром я говорил, что они его погубят! Не понимаю, что в нем такое сидит, в этой скотине! На каких-нибудь пять лет моложе меня, а все еще бесится! Что за дьявольский темперамент!

Опять наступило молчание. А снаружи дождь полил с удвоенной силой, и слышно было, как в уснувшем городке сотрясаются дымовые трубы и разбивается о мостовую черепица, срываемая с крыш ветром.

— Ну что ж, — поднявшись с места, продолжал майор, — от сидения здесь дело не подвинется… Я поставил вас в известность и убегаю.

— Что делать? К кому обратиться? — прошептала старуха Бюрль.

— Не отчаивайтесь, надо подумать… Будь у меня эти две тысячи франков… Но вы ведь знаете, я небогат.

Он смущенно умолк. Старый холостяк, не имевший ни жены, ни детей, он регулярно пропивал свое жалованье и проигрывал в экарте все, что оставалось от абсента и коньяка. И при всем том был сугубо честен, просто из чувства долга.

— Будь что будет! — продолжал он уже с порога. — Пойду-ка я за этим мерзавцем к его мамзели! Я там все вверх дном переверну… Бюрль, сын Бюрля, осужденный за мошенничество! Да полноте! Разве это мыслимо? Это же просто светопреставление. По мне, уж лучше бы весь город на воздух взлетел… А вы, гром меня разрази, не убивайтесь! В конце концов история эта всего обиднее для меня!

Крепко пожав ей руку, он вышел на темную лестницу, а старуха светила ему, высоко подняв лампу.

Поставив эту лампу на стол, г-жа Бюрль на миг застыла перед Шарлем, который по-прежнему спал в безмолвии огромной пустой комнаты, уткнувшись носом в словарь. Своими длинными белокурыми волосами и бледным личиком он походил на девочку. Глядя на него, она замечталась, и ее суровое, замкнутое лицо вдруг смягчилось от мимолетной нежности. Но беглый этот румянец вмиг исчез, лицо ее вновь замкнулось в своем непреклонном упорстве. Она слегка шлепнула малыша по руке:

— Шарль, а твой перевод?

Мальчик проснулся, испуганный, и, дрожа от холода, начал быстро перелистывать словарь. В эту минуту на голову майора Лагита, со всего размаху хлопнувшего дверью, обрушился из водосточных труб такой фонтан, что в дом, несмотря на бушевавшую непогоду, донеслись его проклятия. Потом все стихло, и сквозь шум ливня слышно было только, как Шарль поскрипывал пером по бумаге. Г-жа Бюрль снова уселась у камина, выпрямившись и устремив глаза на догоравший огонь, одержимая все той же навязчивой мыслью, застывшая в той же позе, что и каждый вечер.

Кафе «Париж», которое содержала вдова Мелани Картье, находилось на большой, неправильной формы, обсаженной пыльными низкорослыми вязами площади Суда. В Вошане принято было говорить: «Не сходить ли к Мелани?»

За первым, довольно просторным залом находилось еще одно помещение, «диванная» — очень тесная комната, обставленная вдоль стен крытыми трипом диванчиками и четырьмя мраморными столиками по углам. Мелани, покидая место за стойкой, которую она на это время поручала своей служанке Фрозине, проводила здесь вечера с несколькими приятелями из завсегдатаев заведения, которых в городе так и называли: «господа из диванной». Прозвище это сразу отмечало человека, о нем говорили не иначе, как с усмешкой, в которой сквозили и некоторое уважение, и скрытая зависть.

Мелани Картье овдовела на двадцать пятом году. Муж ее, каретный мастер, удививший Вошан тем, что вдруг сделался владельцем кафе, доставшимся ему по наследству от покойного дядюшки, в один прекрасный день привез Мелани из Монпелье, куда он каждые полгода ездил за винами. Обставляя заведение, он вместе с инвентарем выбрал себе и жену — надо думать, именно такую, какая ему была нужна, — обходительную и умеющую заставить посетителей раскошелиться у буфета. Никто так и не узнал, где он ее выискал; да и женился он на ней лишь через полгода, испытав ее сперва за стойкой. К слову сказать, мнения о Мелани в Вошане расходились: одни считали ее неотразимой, другие называли жандармом. Это была высокого роста женщина с крупными чертами лица и жесткими волосами, падавшими ей на самые глаза. Никто, однако, не отрицал ее умения «опутывать мужчин». У нее были красивые глаза, которыми она умела играть, впиваясь ими в «господ из диванной», таявших и бледневших под ее взглядом. Ходили еще слухи, что у нее соблазнительное тело, а на юге это умеют ценить.