Однако даже у Флобера среди персонажей, причастных к республиканскому движению, нет образа, наделенного столь отрицательной характеристикой, как Антуан Маккар в «Карьере Ругонов». Эта характеристика у Золя, в противоположность Флоберу, не затрагивает основ движения революционных республиканцев, она строго локализована, относится именно к Антуану и рисует его как явление уродливое, но частное.

В эпопее «Ругон-Маккары» пройдут многие представители ветви, ведущей начало от свободного брака Аделаиды Фук с контрабандистом, бродягой Маккаром. В Антуане Маккаре с наибольшей ясностью воплощен весь комплекс, характеризующий процесс духовной деградации этой линии. Однако проблемы физиологии вряд ли представляли для автора «Карьеры Ругонов» первостепенный интерес, хотя о происхождении Маккара он упоминал не раз.

Образ Антуана Маккара сложился как социально- психологический тип: писатель поместил его в конкретно- историческую обстановку и назначил ему (в масштабах Плассана) довольно заметную роль. Он показан в связях с республиканским движением и вряд ли можно одним фатализмом наследственности объяснить всю глубину падения Маккара, который, продавшись, доставил Пьеру возможность эффектно преподнести Плассан Империи и тем начать карьеру Ругонов.

Наследственные черты Маккаров: порочные склонности, безволие, леность сделали его особенно восприимчивым, доступным воздействию собственнических классов. Социальное положение Антуана (внебрачный сын, обобранный «законным наследником»; служака, проведший годы солдатчины в безопасном месте, и, наконец, плетельщик корзин) не защищает его от буржуазных влияний.

Антуан Маккар — человек с психологией рантье. Правда, ренты у него не было, но был «верный источник дохода», стоивший небольшой ренты. Безропотная трудолюбивая жена Фина покорно работала на бездельника-мужа (лишь иногда, хлебнув анисовой, она становилась «не то, чтобы злой, но просто справедливой»). Когда подросли и начали зарабатывать дети, жизнь его стала еще безмятежнее. Ничем не напоминая «прежнего прощелыгу», Маккар разыгрывал барина, проводя дни за болтовней в кафе, расположенном напротив столярной мастерской, где работал его сын Жан; модно одетый, Антуан прогуливался по бульварам, проигрывал в пикет заработок детей, съедал лучшие куски и отбивал подружек у собственного сына. «Так шли дни, счастливые и праздные. Ему казалось совершенно естественным, что его содержат, как девку…» Эксплуататорские наклонности Антуана Маккара в силу скромного его социального положения могли реализоваться лишь в ближайшей к нему среде и были обращены на слабых, зависимых, не могущих дать ему отпор существ. «Я сам буду получать за него», — сказал Антуан о сыне, когда тот принес от хозяина плату на несколько франков меньше обычного. Со скопидомством истинного буржуа он следит за тем, чтобы самая малая часть энергии его детей, его «рабочей силы» — Жана и Жервезы — не была потеряна и приносила доход ему — Антуану Маккару.

У тунеядца Маккара есть своего рода «философское» обоснование безделья, жизни за чужой счет. Представляет интерес тон и окраска речей, которые он произносил за столом, выбирая себе куски получше и следя глазами за блюдом, когда оно переходило в руки детей: «Опять картошка, вечно картошка! Мясо — оно для богатых. Разве можно свести концы с концами, когда у детей такой дьявольский аппетит». Жервеза и Жан сидели, опустив глаза и не решаясь отрезать себе хлеба. Племянник Сильвер предлагал: «Вам, дядя, следовало бы работать». — «Да? — горько спрашивал Маккар. — Ты мне предлагаешь работать? Так, что ли? Для того чтобы проклятые богачи эксплуатировали меня!» И когда Фина поддерживала Сильвера, «Маккар останавливал ее убийственным взглядом. „Молчи, — рычал он, еле сдерживая бешенство… — Ведь меня все равно не возьмут, мои убеждения слишком хорошо известны“».

Каковы же убеждения, о которых не забывает напоминать Антуан Маккар? В романе обозначен момент, когда этот бездельник пристал к республиканцам: он был пойман сельским сторожем на берегу Вьорны, где тайком нарезал прутья для плетения корзин, поплатился за браконьерство несколькими днями тюрьмы, после чего занял позицию «отчаянного республиканца» и усердно. эту репутацию поддерживал. Впрочем, есть и более глубоко запрятанный источник «оппозиционности» Маккара — неутолимая ненависть к обобравшим его Ругонам. «Что окончательно превратило его в яростного республиканца, — это надежда свести счеты с Ругонами, открыто вставшими на сторону реакции… Правда, ему плохо удавалось скрыть свою личную обиду и жажду мести под флагом чистого патриотизма, но он проявлял столько рвения, был так громогласен, что никто не мог усомниться в его убеждениях».

Ничто внутренне не связывает Антуана Маккара с республиканским движением. Предательство, совершенное им, нельзя рассматривать как результат перерождения. Здесь можно говорить только о приспособлении. Золя настойчиво отделяет его от революционных республиканцев, несмотря на то, что Маккару «удалось сплотить небольшую группу рабочих»: они принимали «его зависть и озлобленность за благородное негодование убежденного человека».

Образ Антуана Маккара несколько расширяет нарисованную Герценом картину «накипевшей закраины, покрытой праздным пустоцветом» [86] . В «Былом и думах» и в «Письмах из Франции и Италии» (1847–1852 гг.) Герцен воссоздал несколько типов французских республиканцев того времени. После июньского восстания, на тайном собрании, происходившем в кафе, увидел Герцен, как за десятком маленьких столиков «важно заседали разные habitues революции, значительно и мрачно посматривавшие из-под поярковых шляп с большими полями, из-под фуражек с крошечными козырьками. Это были те вечные женихи революционной Пенелопы, те неизбежные лица всех политических демонстраций, составляющие их табло, их фон, грозные издали, как драконы из бумаги, которыми китайцы хотели застращать англичан» [87] . Это были непризнанные литераторы, студенты, «не закончившие курса, но закончившие учение», адвокаты без практики и артисты без таланта, «с огромными притязаниями, но без выдержки и силы на труд». Среди них встречаются люди искренне преданные Республике, «но большей частью очень недальние и чрезвычайные педанты», с очевидной склонностью к риторике и общим местам. И Герцен не отождествлял их с «делателями и двигателями» событий, «кровью, слезами и речами которых водворяется новый порядок в истории» [88] .

Но Антуан Маккар не имеет права притязать на место даже среди тех «кофейных агитаторов» и «революционных лаццарони», о которых выше говорил Герцен. Демагогическая фраза только слегка прикрывает его грубые материальные вожделения. Глубокое невежество, отсутствие духовных интересов, низость натуры не позволяли Маккару воспринимать передовые идеалы иначе, чем в извращенном виде. Ведя жизнь завсегдатая кофеен, он привык к патетическому пустословию, «нашел себя в роли крикуна, проповедующего самые вздорные политические взгляды… Обрывки коммунистических идей чудовищно и нелепо искажались в его устах. Антуан говорил, что скоро придет пора, когда никому не надо будет работать». В февральские дни 1848 года Маккар стал «невероятно нагл», перестал платить в кафе; повергая хозяина в ужас своим грозным видом, он кричал, что народ умирает с голоду и богачей надо заставить поделиться (сам он не подал бы бедняку «и одного су»), Вульгаризуя до абсурда мысли, почерпнутые из левой прессы, Маккар «корыстно рассчитывал на торжество Республики, рассматривая ее как блаженную эру безделья и жратвы…».

Уже созданы были Флобером в «Воспитании чувств» образы ханжи и педанта Сенекаля с его отвлеченным доктринерством, карьериста и честолюбца Дэлорье с его жаждой самовозвеличения. Создан был Гражданин — Режембар, не покидающий кофейни, погруженный в загадочное молчание и привычное бездействие, с двумя фразами, которые только и имеются в его обиходе: «Нас предали» и «Смотрите, как бы у пас не утянули из-под носа Республику». Образ его ближе всего подходит к намеченному Герценом типу «вечного жениха революционной Пенелопы». Но нельзя не признать: без Антуана Маккара — самой низшей разновидности этого типа — было бы неполно представление о «заднем дворе революции», как охарактеризовал Герцен среду, от которой отчетливо отделял «тех сильных работников человеческого освобождения», «тех мучеников любви к ближнему», которым «ни тюрьма, ни ссылка, ни изгнание, ни бедность не перерезали речи…» [89] .