Она обучала Этьена работе откатчика: тело должно быть наклонено вперед, толкать платформу следует соединенными усилиями всех мускулов рук и ног; Катрин показывала, как ставить на место сошедшую с рельсов нагруженную вагонетку: «одним усилием, спиной» она приподнимала огромную тяжесть. — А Этьен, который был рад, что нашел хотя бы эту каторжную работу, не мог внутренне не ужасаться: «Неужели можно убивать себя таким тяжким трудом среди вечного мрака», не зарабатывая даже на хлеб?

Привычка к покорности была так велика, что Катрин безропотно подчинилась домогательствам Шаваля; но невысказанная любовь к Этьену осталась до самого конца ее жизни. Когда Катрин увидела Этьена с Мукеттой на дороге в Монсу, «она пошатнулась, словно споткнувшись о камень»; и уходила, с трудом передвигая ноги, «весь ее облик выражал страшное изнеможение». Но терпеливо переносила унизительную, горькую жизнь с Шавалем. Было для нее нечто более страшное, чем побои и брань Шаваля: ее преследовала «боязнь очутиться в маршьеннском публичном доме, где обычно кончали жизнь откатчицы, оставшиеся без хлеба и крова».

Впрочем, случился и у Катрин радостный день, когда она получила малую частицу тепла, в котором так нуждалась. В шахте Жан-Барт она катала свою вагонетку в той части жилы Дезире, упоминая о которой, «углекопы бледнели и понижали голос», — проклятое место на глубине 708 метров, откуда вырывались серные пары и огненные языки, доводя жару до 60 градусов. Шахтеры работали «в красноватом свете лампочек, совершенно голые, точно звери, такие черные и грязные от пота и угля, что нагота их не смущала девушку… Эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной пылью тела, изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище».

Никогда Катрин не чувствовала такой вялости, сонливости. Она столько наглоталась рудничного газа с детства, что не понимала, почему так плохо переносит его сейчас. «Это была настоящая пытка». Ей мало было того, что она сбросила всю одежду; Катрин «готова была содрать с себя кожу». Потом, «словно ломовая кляча, с черным от сажи крупом, по брюхо в грязи, она на четвереньках потащилась дальше, подталкивая вагонетку… Что же еще снять?». Свет лампочки все бледнел, как будто у него тоже не хватало дыхания. Катрин упала на колени. Бешеные ругательства Шаваля умолкли, когда он увидел ее полумертвой, отравившейся газом. В нем проснулось «чувство углекопа при виде товарища в опасности»; быстро он перенес Катрин подальше от опасного места. «Никогда еще он не был с ней так мил».

Не оправившись от обморока, Катрин уже улыбалась, «она была вся пронизана нежностью» и тихо плакала: «Так хорошо, когда люди хоть немножко любят». Трудными путями и редко приходила к ней радость.

В образе Катрин открываются все новые стороны по мере усложнения отношений и обстоятельств в романе. Оказывается, в этом покорном существе не уничтожено было чувство собственного достоинства. Когда шахтеры собирались расправиться с Шавалем, «даже не любя, она стала бы защищать его, хотя бы из самолюбия»; она заслоняла собой своего любовника, «забывая его побои, забывая жалкую жизнь, на которую была обречена», движимая единственной мыслью, что «ей же стыдно, если его так унизят».

И свой выбор в любви Катрин должна была сделать в обстановке гнетущей, ужасной. В кабачке «Авантаж» шла жестокая драка между Этьеном и Шавалем. Катрин «неподвижно стояла, прислонившись к стене; она бессознательно водила руками вниз и вверх, равномерными судорожными движениями рвала на себе платье». Она была до того потрясена, что «сама уже не понимала, кто ей дороже». Но, увидев в руке Шаваля оружие, поняла. И крикнула Этьену: «Берегись! У него нож». Это и было предпочтением.

Катрин открыла в себе и ненависть. В толпе шахтеров, оттеснявших солдат к стене шахты Ворё, оказалась и она. Катрин привел сюда протест против всей ее жизни. «Неужели этому проклятому жалкому существованию никогда не будет конца?» Она, «словно в бреду», разбивала кирпичи и швыряла в солдат с единственной мыслью — «все смести».

С ярким темпераментом написал Золя сцену гибели шахты Ворё, соединив драму, происходящую на поверхности земли, с той, что совершалась в ее глубинах. Грандиозная картина разрушения, когда страшные содрогания земли разваливали стены, опрокидывали здания, каждое мгновение становилась иной. Где-то в недрах земли «чудовищная артиллерия вела обстрел». Только что стояли сортировочная, котельная, водоотливная башня. Но «вихрь подхватил и расшвырял» их обломки. Мгновенно «раскололась и исчезла котельная». Четырехугольная башня, где захлебывался водоотливной насос, «упала ничком, как человек, которого сразило пушечное ядро». Тридцатиметровая труба, вздрагивавшая, словно корабельная мачта в бурю, вдруг вся, целиком, ушла в землю, истаяла, «словно гигантская свеча», исчезла… Неуязвимой оставалась в глубине развороченного машинного отделения паровая машина. Ее крупные стальные детали были похожи «на несокрушимые мышцы», а застывший в воздухе шатун «напоминал согнутую в колене ногу великана, спокойно дремлющего, уверенного в своей силе». Но смерть подступила и к паровой машине.

Машина в этой сцене действует, подобно характеру в драме, она играет свою роль. А роль ее такова: сильная, она борется со смертью. «Растерзанная, четвертованная», она пыталась держаться на расшатанном основании, «она шла, она вытягивала шатун, словно сгибала колено своей гигантской ноги, как будто старалась подняться; но то были предсмертные судороги — разбитую, поверженную, ее поглотила пропасть». Однако агония машины еще не означала конец катастрофы: «Шахта задумала выпить реку», затопив все горные выработки на долгие годы. На месте шахты Ворё раскинулась водная гладь, «подобно тем сказочным озерам, на дне которых спят проклятые города».

А в недрах земли завершалась человеческая драма. Стиснутые в узкой теснине враги — Этьен и Шаваль — «обдирали себе кулаки», угрожая один другому. И Этьен «скорее умер бы от истощения», чем попросил у Шаваля кусочек хлеба. Потом шли по галереям, спасаясь от наступавшей воды, которая доходила до горла; а потолок опускался, стены сдвигались… Видели Боевую — она мчалась бешеным галопом, «обдирая себе кожу, оставляя на обшивке клочья мяса»; потом застряла между глыбами камня и билась, вытянув окровавленную голову. Ничто не внушало Катрин «такого страха, как предсмертное ржание Боевой». Но среди этого господства смерти прозвучал неожиданно иной мотив. Катрин почти потеряла ощущение реальности, сумерки рассеялись, она вновь видела солнце, слышала пение птиц, чувствовала запах трав, смеялась спокойным смехом влюбленной. Всегда она мечтала остаться с Этьеном наедине. «Нужен был только счастливый случай. Правда?» Но это действительно единственный счастливый день Катрин Маэ. В «предельных глубинах страдания» у нее возникла иллюзия счастья. Другого ей жизнью не было дано. Драма Катрин Маэ стала частью большой социальной драмы.