А про себя Лена вдруг подумала: хорошо бы встретить Кешку… и Валерку тоже. Может, и им в Спасово надо за чем-нибудь? Но где их искать? Они же с «верхнего» конца, ей туда и хода нет, да и им к «нижним» ходить ни к чему, не принято. Подождав минуты две возле колодца — нейтрального места встречи обоих концов, — Лена пошла своей дорогой.

Выйдя за околицу, Лена остановилась. Две тропы разбегались отсюда в разные стороны и обе вели в Спасово. Одна — хоженая, торная — ныряла под глинистый обрыв на берегу Выти. Другая, чуть поросшая седым от пыли подорожником, уводила в лес, туда, где за ближним мелколесьем черной тучей залегла Татарская сеча. И неодолимая сила потянула Лену в лес! Ну что хорошего плестись по обмелевшему берегу Выти, где козы и кустика травы не оставили?

…Странная, настороженная тишина опустилась на Татарскую сечу. Даже сосны смолкли. Одинокими и тревожными казались голоса птиц. Вот где-то дятел «чинит» лес, вот каркнула сойка, и над головой Лены вспыхнули на секунду голубые просветы на ее крыльях. Протяжно, тоскливо «заплакала» иволга. Неужели этот лес всегда такой угрюмый? Не зря, значит, обходят его люди стороной, подумала Лена, но продолжала идти по едва уже приметной теперь тропинке.

Постепенно птичьи голоса и вовсе смолкли. Теперь слышался только сухой и тонкий звон падающей хвои да потрескивала пересохшая кора. Лена незаметно спустилась с холма в низину, заросшую елями. Здесь было царство поганок. Серые зонтики, желтые бокальчики, франтоватые мухоморы и склизкие мокрухи роем теснились во мху, на гнилых пнях, на корнях живых деревьев…

— Были бы вы путные грибы, а то что! — нарочно вслух сказала Лена и сбила прутом высокий серый зонтик на хлипкой перепончатой ножке. В неподвижном воздухе повисло облачко коричневой пыльцы.

Духота навалилась на плечи, свет стал странным, серо-свинцовым.

«А ведь дождь будет, — подумала Лена. — Пожалуй, лучше и не уходить отсюда — под елкой хоть отсидеться можно».

Она сошла с тропинки и стала выбирать дерево погуще. Елок кругом было много, и каждая следующая казалась гуще. Наконец Лена нашла одну большую ель, под которую кто-то нарочно закатил березовый чурбашок — тоже, поди, спасался от дождя. Сидеть под этой елкой было очень удобно.

Тишина исчезла. Далеко вверху пролетел первый порыв ветра, и лес как бы раздвоился: вершины качались и всплескивали ветвями при виде близкой тучи, а внизу по-прежнему все было тихо и полно ожидания.

Заячья капуста аккуратно сложила свои трилистники; мох «кукушкин лен» поплотнее прижал к стеблю защитный войлочный колпачок; тройка муравьев заспорила над непосильным грузом — мертвой гусеницей, — тащить ее дальше или бросить и удирать домой, в муравейник. В конце концов — будь что будет — потащили снова…

Первая, тяжелая, как ртуть, капля с трудом пробилась сквозь хвою и утонула во мху. За ней другая, третья…

Муравьи все-таки бросили свою добычу и пустились наутек. Наверху шумел ровный сильный дождь. Он скоро добрался и до земли. Капли сочно шлепались на корни ели, поднимая фонтанчики брызг, но сквозь сплошной могучий шатер ветвей не пробилась почти ни одна. Лена чувствовала себя как дома. Ей оставалось только ждать, когда кончится дождь, и смотреть по сторонам.

Внезапно неподалеку от елки дрогнул прелый листок, приподнялся чуть-чуть, и на свет выглянуло крошечное оранжевое пятнышко, за ним еще одно… На глазах у Лены рождалась семья грибов-лисичек. Они никогда не растут поодиночке, и сейчас из-под листьев дружно лезли всё новые и новые оранжевые гвоздики.

Дождь перестал только тогда, когда лисички совсем вылезли из-под листьев и почувствовали себя настоящими, взрослыми грибами. Видимо, то же самое подумал и клест, похожий на маленького оранжевого попугая: он слетел с елки и клюнул один гриб — просто так, из озорства.

Лена выбралась из-под спасительной елки… и мигом промокла до нитки! Каждое дерево походило на тучу, брызгавшую дождем от самого легкого толчка. Вода наполнила лес сверху донизу: повисла серебристыми гроздьями капель на ветках, налилась в дупла, пропитала мох.

Но уже снова светило солнце, и лучи его стрелами упали на землю, теплую и душистую, как парное молоко. Загремели птицы. Запели ожившие вершины деревьев.

Лена почти не обращала на все это внимания — тропинка не находилась! Все ели казались одинаковыми, никакой приметы не сохранила память. «Вот бы мне попало от папы, если бы он узнал, что я так глупо заблудилась!» — подумала Лена, и мысли, забытые, непрошеные, вновь нахлынули на нее. Что с того, что тетя Нюра молчит и никому не рассказывает о Ленином прошлом? А если расскажет Нонка? Не по злобе, а так, как все у нее, неизвестно почему… Да и ей самой неужели всю жизнь так и нести непосильный груз? У мамы ведь не хватило сил…

Лена брела между елок, не выбирая пути. Внезапно ей на глаза попалась свежая колея, и елки поредели, пропуская таинственную лесную дорогу из тех, что всегда есть в лесу, но никогда не знаешь, где их начало и где конец. Просто две травянистые колей, полные свежей дождевой воды. Но по этой дороге кто-то недавно проехал… Вот сорванный колесом дерн, вот разбитая копытом сыроега. Может быть, дорога ведет в Спасово?

Лена пошла по ней в ту же сторону, куда проехала подвода — это она легко поняла по следам. Стало даже интересно: кто бы это мог быть? И грустные мысли забылись. Черная туча Татарской сечи отступила вместе с елями, и теперь тянулся вдоль дороги прозрачный молодой осинник, полный неумолчного говора листвы и капели. Из него выбегали стайками любопытные сыроеги, выстраивались рядком вдоль дороги. Из одной — глубокой и зеленой, как трава, — пила не торопясь серая пичужка. Наклонится, сидя на краю гриба, склюнет каплю и высоко поднимет голову. Потом опять так же. Лена засмотрелась на нее и даже не услышала скрипа колес за поворотом дороги. Пичуга насторожилась первая и торопливо вспорхнула, стряхнув на землю оставшуюся воду.