В августе стукнуло Славке шестнадцать. Высокий, худой, костлявый, он будто стеснялся своего роста, ходил, наклонив голову. Нового ему ничего не покупали, донашивал Игоревы рубашки и отцовские галифе. Но все было для него широко и коротко.

Без всякой охоты учился он в десятом классе. Домашние задания делал только письменные, да и то на скорую руку. Уроки пропускал, нанимаясь на поденную работу в совхоз: то снимал капусту, то возил сено, и каждый раз обдуманно, с выгодой. Двое суток вкалывал на поле, где спешили убрать до мороза редьку. Работал сдельно, за натуру, и вечером второго дня привез домой редьки целый мешок.

Мать вздыхала: не было у сына юности. С девчонками он не дружил, приятелей растерял, не ходил даже в кино. Если случался свободный вечер, играл с Николкой или садился за книгу. Читал быстро, с интересом, но вкус у него был странный. Игорь и его друзья увлекались в таком возрасте рассказами о героях, о Гражданской войне. Славка же фыркал скептически: «Пышные фразы, как на собраниях. А немцы до Волги дошли. Болтовни бы поменьше…» Брал с полки либо путешествия, либо классику — девятнадцатый век.

После знакомства с романом «Отцы и дети» привязалось к нему словечко «идеалисты». И произносил его Славка как самое худшее ругательство. Себя он считал материалистом и говорил, что одно маленькое дело лучше ста слов и советов. Марфа Ивановна поглядывала на него уважительно и даже немножко робела от таких недоступных ей рассуждений.

В первых числах ноября почтальон Мирошников принес в дом письмо — треугольник с синим штемпелем военной цензуры.

— Извиняйте, — сказал он. — Задержался малость, старый адрес на нем обозначен.

Ольга сразу изменилась в лице: на треугольнике ясно была выведена фамилия отправителя: «М. Горбушин». Эта бумажка — как пощечина. Уж, конечно, на почте посмотрели, кто пишет Дьяконской. И опять поползут по городу сплетни да пересуды.

Она быстро пробежала глазами по строкам, брезгливо морщась. Было ощущение, будто держит в руках что-то грязное, липкое. И в то же время в глубине памяти всплыли вдруг интонации давно забытого голоса…

— От кого это? — спросила Антонина Николаевна.

У Ольги прихлынула к щекам горячая волна крови и слезы выступили из глаз. Чувствовала себя, словно преступница. Дашь это письмо — и кончится мир в семье. Не дашь — все равно узнают, будет еще хуже.

Она молча положила развернутый лист перед Антониной Николаевной и отошла к стене. Славка заглядывал через плечо матери, вытягивая шею.

Антонина Николаевна сняла пенсне, долго сидела молча, потирая морщинистые руки. Потом сказала сухо, надтреснутым голосом, обращаясь к Марфе Ивановне:

— Вот, мама, извольте видеть, Горбушин ей написал… Вспомнил ее.

— А что? — испуганно сжалась бабка. — К себе зовет?

— Пока нет, а может, и позовет. — Антонина Николаевна повернулась к Ольге: — Ты, конечно, как хочешь. Но внука я не отдам.

— Как вам не стыдно! — только и могла сказать Ольга.

— Чего мне стыдиться! — вскипела Антонина Николаевна, не обращая внимания на бабку, пытавшуюся удержать ее. — Чего мне стыдиться? Я всю жизнь со стороны писем не получала…

— Хватит! — негромко произнес Славка, но голос его прозвучал так, что все трое повернулись к нему. Он стоял возле печки, прислонившись спиной к изразцам, как, бывало, отец, с хлюпаньем раскуривал старую трубку. — Хватит истерик! Ничего не случилось!

— Да что же это такое? — вскрикнула мать. — Мне в своем доме и слова сказать нельзя? Кто здесь хозяин?!

— Я! — твердо ответил Славка. Похлопал трубкой и обратился к Ольге: — Сегодня же напиши ему. Сообщи, что у тебя сын, что ты не хочешь иметь с ним дела и чтобы он больше не приставал. Поняла?

— Так я и хотела, — благодарно кивнула Ольга.

— Бабушка, готовь чай, — приказал Славка и добавил с осуждением: — Эх вы, идеалисты! Из пустяков скандалы устраиваете, разве так можно?!

Антонина Николаевна возмущенно передернула худыми плечами, но промолчала.

Пулеметчик Гафиуллин, сопровождавший Дьяконского в тыловой госпиталь, сказал на прощанье:

— Товарищ командыр, ты лечись, я ждать буду. Не хочу к чужим людям ехать.

И вот ведь сдержал свое слово упрямый татарчонок! Три месяца умудрился прожить в городе. То заявил, что после контузии плохо видит — его начали таскать по комиссиям, то нагрубил какому-то начальнику и просидел пятнадцать суток на гауптвахте, то устроился на пересыльном пункте в хозяйственную команду и уехал в колхоз убирать картошку. При этом он регулярно приносил или присылал Виктору передачи, главным образом арбузы. И по тому, как много доставлял он арбузов и дынь, можно было понять, что приобретает их Гафиуллин не на базаре и не за деньги, а «заимствует» на окрестных бахчах.