Сейчас Столыпин со стыдом вспоминал, как они с Герасимовым готовили поездку Николая II на 200-летие Полтавской битвы. В подкрепление к гласным полицейским он отдал тогда им даже Недреманное око, сам оставшись без надежной охраны. Два полковника – тогда Герасимов не был еще генералом – прочистили, истинно как дворники, все пути следования царя, все возможные остановки и задержки. Были высланы или рассажены по кутузкам все подозрительные личности. Проверены не только встречные-поперечные поезда – многие загнаны в дальние тупики. Чтоб не пересекались с царским поездом. Столыпин с легкой душой шел к Николаю. Не вдаваясь в подробности, коротко доложил:

– Ваше величество! Все революционные угли потушены, новые пока не возгорятся. Вы можете спокойно ехать в Полтаву. Я как гарант вместе с вами. До Полтавы и Киева.

Под впечатлением ли каких-то семейных неурядиц, царь досадливо отмахнулся:

– Угли? Революции? Да и была ли какая-то революция? Беспорядки, устроенные по недосмотру властей. Будь у власти более смелые и энергичные люди, вообще бы ничего не сказалось. Что вы меня всегда стращаете?

Это тогда больно задело Столыпина. Мало что оскорбили его личное усердие, так ни слова благодарности сотням полицейским-чистильщикам? Он собрал в министерстве главных и… от имени государя!.. объявил благодарности. Да банкет… от его имени!.. устроил с личным своим присутствием. Правда, наедине Герасимову высказал все доподлинно. У того даже губа от обиды отвисла. Ответил тоже со всей откровенностью:

– Что ж, верных слуг никогда не любили…

Нынешним летом опять предстояла поездка в Киев. Теперь уже на открытие памятника Александру II. Торжества затевались немыслимые. Соответственно и охрана готовилась. Генерал Герасимов сбивался с ног. Но всевластен ли он был? Когда дело касалось государя, непременно вмешивалось личное Министерство двора Его Величества. Авось, все утрясется…

А пока? Безделье. Полное безделье! Старички в Государственном совете подремывали, поскольку оживлявшего кровь веселого скандальца не предвиделось, а потом и по дачам стали разъезжаться. Сменивший на посту председателя Думы Гучкова, рассерженного на Столыпина, чревоугодник Родзянко лишь в приятельских застольях демонстрировал свою внушительную фигуру да зычный голос. О делах не имел ни малейшего понятия. Гвардейский кавалерист – не более того. Да и какие дела? Дума уходила на летние каникулы. Ни ругаться, ни спорить никому не хотелось.

Николай же, так уважительно обошедшийся со Столыпиным после материнской взбучки, словно забыл о премьере. Ни звонков, ни фельдъегерей, ни запросов о делах. Словно и не было в России премьера! Единственное, что на свой страх и риск доканчивал Столыпин – хлопоты и денежные выплаты под установку памятника Александру II. Но все делалось своим порядком.

Не находя применения силам, отчужденно всеми забытый, Столыпин оказался как бы в «полуотставке». А это было горше всякой беды.

Не желая набиваться государю, он через министра двора испросил новый отпуск и со всей семьей уехал в Колноберже. Даже не зная, когда возвращаться. И возвращаться ли вообще?..

Устал. Грудная жаба донимала. Сердце требовало покоя. Старый домашний доктор, Карл Иванович, настаивал:

– Батенька, пора подумать о себе. Да, да, поизносились!

С невеселым предчувствием он погрузил в министерский вагон всю свою ораву, беря в расчет и слуг, и гувернанток… и обязательную охрану.

На этом настоял уже генерал Герасимов. В Москве и Петербурге опять постреливали, в Киеве взорвалось несколько бомб…

– Вот, Олюшка, я снова помещик!

Она смотрела на него с любовью. Но какая-то побочная тень, как на предгрозовой Нерис, набегала на спокойное после сна лицо. Литовцы утверждают, что Нерис была женщиной, прорвавшейся сквозь грязи и хляби к своему суженому Нямунасу. А разве Ольга – не женщина? Что она чувствовала под далекие еще раскаты грома?

– Помещик?.. – прильнула к нему стеснительно. – Надолго ли?.. Какой ты теперь помещик, Петя?

– Ты хотела сказать – какой я теперь мужик?..

Она молчала затаенно.

– …а вот такой, вот такой!..

Она привыкла покоряться ему во всем, в том числе этой утренней, внезапной блажи. Одно только:

– Петечка, не ломай мне косточки. Ты забыл, что я уже старуха?..

– А вот посмотрим, старая, посмотрим!

Куда и грудная жаба подевалась?! Поди, в занеманские болота ускакала. Там ей и место! А здесь, на противоположном высоком берегу да на высокой семейной кровати, сухо, тепло и уютно.

– Оленька, а знаешь ли ты, что за день сегодня?!

– Как не знать, Петечка? Двадцать семь годиков!..

– Тебе-то?.. Да не может того быть! Девятнадцать, милая моя. Только девятнадцать!

Ровно столько ей было, когда он сделал предложение и подал прошение о вступлении в брак. Официальная свадьба состоялась уже в октябре, но своим, личным свадебным днем они считали 23 июня; тогда после долгих слез и мольбы он еще горячей после объятий рукой и накатал прошение. Ольга по всем церковным канонам числилась нареченной невестой убитого на дуэли брата Михаила – по сути, вдова. Без прошений такие дела не делались. 23 июня и стало их свадебным днем. Хотя первая дочка, Мария, родилась на следующий год в октябре – ничуть не раньше заповедного срока. Гостям, приглашенным на сегодня, такие интимные подробности ни к чему. Хоть и не кругла дата, а все равно будет: «Горько! Горько!..» Можно даже и пошутить: «При наших-то летах надо кричать: «Сладко! Сладко!»