— Быстрее, чёрт бы вас побрал! — орала надзирательница. Звенели ключи, со скрежетом открывались двери. — Встать у своих камер! Не шевелиться! Не разговаривать, а то изобью!

Справа слышится лязг открываемой двери. Вот арестованная входит в камеру, и дверь с ещё большим грохотом захлопывается. Поворот ключа — и к следующей камере…

Оказавшись в камере, Ильзе Хельгерт, не разжимая кулака левой руки, сняла с себя жакет. Затем села спиной к двери и только тогда медленно разжала пальцы. В руке её лежала бумажка, свёрнутая во много раз. Она осторожно развернула её. Крохотными печатными буковками на клочке было написано: «Зимородок раскололся. Предупреди Бобра! Необходимо спешить!»

Она с изумлением уставилась на записку, судорожно размышляя:

«Кто такой Зимородок? А Бобёр? Необходимо спешить! Боже мой, кто-то, видимо, очень ждёт эту записку. Но кто? Где? Меня с кем-то спутали. Но кто спутал и с кем? Быть может, тот, кто по ошибке дал мне эту записку, завтра на прогулке подойдёт ко мне и попросит вернуть ему записку? Хуже, если он не заметил своей ошибки. Как предупредить Бобра?»

Ильзе даже тихо застонала:

«Как бы узнать, кто такой Бобёр? До сих пор я ни с кем не разговаривала, да мне и незачем было. Женщины из столовой, по-видимому, всех знают по именам. Обе уголовницы, о чём они напоминают всякому, когда нужно и когда не нужно. Они наверняка наушничают начальству, лишь бы только сохранить свою должность.

Подследственная номер сто тридцать восемь, тебе ничего не остаётся, как ждать целые сутки, ждать и надеяться, что на следующей прогулке всё прояснится. За это время к тебе может зайти тюремный священник, адвокат или следователь. Священник за всё время был у меня лишь два раза. Семидесятилетний старик со свойственной его религиозному рангу добротой. Суть его утешения заключалась в том, что не всем политическим отрубают голову и не всех приговаривают к расстрелу».

Адвокат, выбранный из числа коллегии, был у неё всего лишь один раз. Он зашёл к ней, чтобы дать ей подписать бланк, который давал бы ему право защищать её, и одновременно объяснил ей, что не видит никакой возможности для её освобождения.

— Более чем вероятно, — продолжал он, — что вас ждёт тюремное заключение. Заключение в лагерь нормального режима, поскольку ваш супруг с оружием в руках выступил против рейха… Дезертирство, измена… Знаете, фрау Хельгерт, есть кое-что, осложняющее ваше положение. Я имею в виду вашу связь с неким Генгенбахом. Когда я получу для ознакомления ваше дело, мне станет понятно многое. Однако ничего хорошего, не буду вас обманывать, я не ожидаю…

Короче говоря, это был: адвокат, каждый шаг которого перекликался с намерениями его начальства.

До сих пор Ильзе допрашивали мужчины в гражданском. Гестапо, служба безопасности СС, уголовная полиция подключились к ведению дела лишь в ходе самого судебного процесса.

«Интересно, что за процесс устроят они для меня? — думала Ильзе. — Мне сказали, что мой муж якобы перебежал к русским, а потом был схвачен немцами. Один из его бывших офицеров-сослуживцев послал письмо, в котором писал, что он очень сожалеет, что не мог помочь мне в трудное для меня время. Было это года полтора назад. Из этого письма можно было понять, что Фриц погиб на фронте. Вот и всё. Я, собственно, так и сказала на допросе. А теперь оказывается, что я в этом как раз и виновата. Теперь они хотят бросить меня в концлагерь неизвестно на сколько лет. Конечно, со слабой женщиной справиться легко…

Следователи… Не стоит ли за каждым из них штурмбанфюрер Дернберг? Это самый опасный человек из всех, с кем я когда-нибудь встречалась. Он искалечил всю мою жизнь. И почему должно было случиться так, чтобы наши пути пересеклись?»

Ильзе осторожно сложила записку в несколько раз и подержала в руке.

«Что мне теперь с ней делать? Уничтожить? Быть может, это лучше сделать через несколько дней? Но куда же мне её тогда спрятать? В камере надзиратели просматривают все вещи и обязательно найдут записку. Значит её нужно держать при себе. В случае чего я могу проглотить её: сделать это совсем не трудно».

Чашка с баландой стояла нетронутой. Каждый день одна и та же похлёбка. Ильзе растянулась на топчане. Глазок в двери был закрыт.

Приближалась ночь. Самое страшное в этих стенах обычно происходило по ночам, когда особенно хорошо слышны вопли арестованных, которых подвергали нечеловеческим пыткам, плач и крики приговорённых к смерти. По ночам у каждого из узников усиливался страх перед неизвестностью, боязнь не выдержать пыток. Однако одновременно с этим росла и ненависть к фашистским палачам, которые, прежде чем погибнуть, хотели погубить всё живое на земле.

Иногда так хотелось спать, что глаза слипались, но сон никак не шёл. Ильзе всё время вслушивалась в темноту, нервы её были напряжены до предела…

Бесшумно приоткрылся «волчок» в двери. Тихо, почти неслышно, повернулся ключ, и дверь мигом распахнулась.

На пороге камеры, подбоченясь, стояла Дикая Елена — так узники прозвали самую жестокую надзирательницу.

— Ах ты, бездельница! — закричала она на Ильзе, и та быстро слезла с топчана, протёрла глаза кулаками. И в этот момент записка выпала на пол.