Споры вокруг толстовского непротивления велись и в предреволюционную, и в революционную пору, но в эмиграции они обрели конкретный и практический смысл: по сути, Ильин выступил как идеолог силового сопротивления большевизму. Уже в 1896 году В. Розанов написал «Еще о гр. Л. Н. Толстом и его учении о несопротивлении злу». Поводом к статье послужило письмо Толстого к Кросби, известное как «Письмо Л. Н. Толстого к американцу о непротивлении. Женева. 1896». Слова Спасителя о непротивлении злу Розанов не рассматривал как завет «главный, универсальный, все собою покрывающий» [215] . Для Розанова эти слова — лишь «увещание», Толстой же «поработил все Евангелие одной строке в нем» [216] . Подтверждение своего прочтения Евангелия Розанов видел в таком действии Христа, как изгнание торгующих из храма. При этом он настаивал: христианская любовь есть не просто любовь, а любовь деятельная. Споря с Вл. Соловьевым, автором статьи «Судьба Пушкина» (1897), в которой утверждалось, что поэт погубил себя своим гневом, Розанов в статье «Христианство пассивно или активно?» (1897) страстно настаивал: «безнервное», пассивное христианство «оледеняет» человека [217] . Пассивному христианству Соловьева он противополагал святое негодование. Яркий мыслитель С. Л. Франк уже после революции в «De profundis» (1918) также обратился к вопросу о христианстве и непротивлении. Он писал о том, что религиозное сознание не училось бороться, «все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность» [218] .

Настаивая на том, что непротивление есть ликвидация русской государственности, Ильин обрушивал свое негодование на несогласных.

Мысли о сопротивлении злу силою не были Шмелеву внушены Ильиным. Он их разделял, поскольку и раньше полагал, что враг должен быть наказан. Например, уже в «Лике скрытом» Шеметов убивал «очень» и тем самым вколачивал гвозди в крест врага: «Я так говорю: вы, мои организованные противники, особенно постарались для „мяса“… ну, и получай гвоздь! А моя Россия, мой бедный народ… он меньше всех виноват в этой „мясной“ вакханалии… И я стараюсь, чтобы моим выпало на долю меньше гвоздей. И мой аппетит пока в этом мне не отказывает. И я гвозжу с упоением!» Логика Шмелева, прочитавшего «О сопротивлении злу силою», была такова: направленный против зла меч, осиянный крестом, сам является крестом, и кто этого не понимает и не принимает — «рабы умствований» [219] . Ильин опубликовал в первом номере «Русского колокола» (1927) статью Шмелева «Как нам быть? (Из писем о России)», в которой писатель, отвечая на письма молодежи, выступил в защиту идеи и практики сопротивления злу силою и упрекал интеллигенцию, которая рассматривала зло только как философскую категорию и порицала «сопротивление злу мечом». В статье «Как нам быть?» содержится вопрос: «Как они смеют <…> осуждать меч на Сатану, меч — Крест, когда они ни меча не держали, ни ран от него не получали, ни Сатаны не видели и даже верят в него, как в „философскую категорию“, а Крест для них только условный символ?!»

Шмелев был убежденным приверженцем идеи воли. В убийстве В. Воровского он видел справедливое возмездие. Он разделял позиции созданной в 1924 году Лиги Теодора Обера, защитника убийцы Воровского на судебном процессе в Лозанне, ее задачу бороться с III Интернационалом. Шмелев публиковался в военных «Русском инвалиде» и «Добровольце». В судьбе Л. Г. Корнилова, для Шмелева — казака-рыцаря, в светлых вождях М. В. Алексееве и А. И. Деникине, в усилиях П. Н. Врангеля удержать распад, в русской гордости А. В. Колчака, в целом в Белой армии, в Ледяном походе, который Шмелев называл и голгофой, и великой мистерией, ему виделась душа России, ее подлинная, волевая, сущность. Он верил в то, что скоро у советских вождей выбьют стяги, — так он писал М. Вишняку 26 июня 1926 года.

Конечно, он был одним из многих, стоявших на позиции вооруженного сопротивления. Например, М. Арцыбашев в «Записках писателя» (1925, 1927) считал, что прощение равно примирению, что «без ненависти к злу невозможна любовь к добру» [220] . Но если Шмелев, как и Ильин, не видел противоречия между евангельскими истинами и сопротивлением злу насилием, то Арцыбашев просто-напросто, не задумываясь о глубинах толкования Священного Писания, заявлял: ему «нет никакого дела до того, что на этот счет сказано в Евангелии!»; он верил в союзников по борьбе: «Я знаю, что мир еще населен не бесплотными праведниками, живыми людьми, в душах которых должны жить и любовь и ненависть» [221] . Как Шмелев, Арцыбашев нападал на ту часть интеллигенции, которую он называл «беспочвенными мечтателями-идеалистами» и которая живет «в сфере отвлеченностей», не понимает народа «и человеческую природу вообще», которая показала свою растерянность при первых ударах революции: «Они говорили, говорили, говорили — и в конце концов проговорили и революцию, и родину, и самих себя» [222] . Моральное и интеллектуальное поражение интеллигенции Серебряного века было очевидно и для Шмелева, и для многих других.

Связанный с Б. Савинковым, Арцыбашев в своей активной борьбе со злом был максималистом. Он писал о Савинкове как талантливом организаторе, в распоряжение которого он отдавал себя: «Я не поехал, подобно многим, в мирную, сытую Прагу, куда звали меня чехи, а предпочел присоединиться к боевой организации и остался в голодной для русских Варшаве…», но «гибель Савинкова все оборвала» [223] . Тут Шмелев расходился с Арцыбашевым и его союзниками — с теми, кто возлагал надежды на боевые группы. В деятельности террористических организациях Шмелев опасался провокаций со стороны Советов. Отношение к Савинкову в эмиграции неоднозначно. Для многих он вовсе не герой. Бунин, например, усматривал в его выступлениях о терроризме хвастовство, а в его любви к мужику лукавство («А насчет „мужика“ совсем другое говорил прошлым летом! — „Пора Михрютку в ежовые рукавицы взять!“» [224] ).

Как выразитель идеологии воли, Шмелев не принимал экзистенциализма и отрицательно относился к литераторам-экзистенциалистам, коих было много. Экзистенциалисты, по Шмелеву, — это упадочники, а в его произведениях сильно жизнеутверждение. Читатели писали ему о том, что рядом с Евангелием держат и его «Лето Господне» и читают эту книгу во время уныния. Шмелев же хранил письма читателей как источник душевной силы и помощи. Себе он часто говорил слова Аввакума, мысленно обращаясь к Ольге Александровне: «Ибо еще побредем, Марковна…»

Шмелев огромные надежды в борьбе за Россию возлагал на молодежь. Потому и публицистику, и художественные произведения подчинял задаче воспитания молодежи. В переписке Шмелева и Бальмонта встречается образ некоего русского юноши, который изменит ход событий, как в 1914 году изменил мир восемнадцатилетний серб. Его радовали начинания по созданию всякого рода учебных заведений для русских детей, лагерей бойскаутов. Воспитание там основывалось на патриотизме, православии, воле. По Шмелеву, одна из целей «русского дела» — воспитание созидателей-практиков, руководителей, деятелей, в том числе национально-хозяйственной и национально-мыслящей интеллигенции. Эмигранты, по Шмелеву, — это охранители, они должны сберечь подлинное, национальное, противостоять интернациональной вере большевиков; эмигранты — это люди большого духовного напряжения, щит, которым народ оберегает свое.

Он отдавал отчет в том, что вся государственная система Советов направлена на воспитание нового поколения большевиков, и он призывал Ильина воспитывать новую интеллигенцию, молодых борцов — и работников, и водителей. Шмелев желал, чтобы молодежь читала книгу С. Франка «Крушение кумиров» (1924). В 1924 году он написал статью с таким же названием, и в ней уверял читателя, что книга Франка — зеркало, в котором видишь душу русской интеллигенции. Франк нашел Живого Бога! Франк был близок ему своей мыслью о том, сколь огромные жертвы были принесены на алтарь революционного и прогрессивного мнения. Франк называл травимых прогрессивным мнением национальных гениев, к которым относил А. Григорьева, Ф. Достоевского, Н. Лескова, К. Леонтьева. Шмелев дополнил этот перечень Н. Гоголем, А. Фетом, Ф. Тютчевым, Л. Толстым, А. Чеховым. Франк писал о духовном варварстве культурно утонченных народов, их порочности при внешней благопристойности, и Шмелев сам мог бы подписаться под этой мыслью. Шмелев призывал молодежь читать евразийцев, «Философию неравенства» (1923) Бердяева, работы Струве, потому что в них был поиск истины.