Иванов — не единственный недруг Шмелева из «Последних новостей». Не меньшие терзания ему доставлял постоянный автор газеты Георгий Адамович, оказавшийся в эмиграции с 1923 года. Поэтические книги Адамовича не принесли ему всеобщей славы, они не были исключительными или блистательными, хотя и отвечали русской стихотворной культуре. В эмиграции он издал всего два поэтических сборника, в 1939 и 1967 годах. Статьи, публиковавшиеся с 1923 года в «Звене», не сделали из Адамовича лидера критиков. Авторитет ведущего критика он заработал в «Последних новостях», а также печатаясь в «Современных записках». Он же был главным оппонентом поэта и критика из «Возрождения» — Владислава Ходасевича. За их битвой следила молодежь, «старики» же писали по-своему и куда больше обращали внимание не на разногласия критиков, а на их судный глас, который был весьма громок и авторитарен. Марина Цветаева в письме Игорю Северянину обращала его внимание на доминирование в русской критике определенного голоса: «…там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то другой „ович“ и никто более, и так далее» [306] . По сути, это подтверждал Шмелев в письме Ильину: «…и вот, злой волей Зла-Рока, правят в газетах „бал“ — Овичи и Евичи…» [307] .

Как и Иванов, Адамович эстетически и этически Шмелеву чужд. Адамович — вдохновитель Парижской ноты, Иванов — талантливый выразитель этой ноты, тональность которой замечательный поэт молодого поколения эмиграции Юрий Иваск определил так: «…тоска и порывы Анненского» [308] . Поэты этой Парижской ноты собирались в кафе «Ла Болле» в начале Латинского квартала и с настроением тотального одиночества читали стихи — по кругу, потом обменивались мнениями — по кругу; они объединились вокруг Адамовича — вокруг «Звена» и «Последних новостей». Словарь Парижской ноты прост, ее интонации приглушенные, она вся в намеках и недоговоренностях, вся в печалях. Адамович — это Христофор Мортус из «Дара» (1937–1938) Владимира Набокова; и этот Мортус, ехидная пародия на Адамовича, пишет о том, какой должна быть поэзия: «Наша литература… сделалась проще, суше, — за счет искусства, может быть, но зато… зазвучала такой печалью, такой музыкой, таким „безнадежным небесным очарованием“, что, право, не стоит жалеть о „скучных песнях земли“» [309] . В языке Шмелева нет «очарования», он насыщен образностью, традиционен, таким языком хорошо изображать, а не намекать. Шмелев любил Бальзака «за изобразительность человеческих страстей, Диккенса — за сострадание, Флобера — за мастерство, Гете — за глубину лиризма, Киплинга — за „рассказ“» («Ответ на анкету об отдыхе», 1930). Адамович не любил Шмелева за «рассказ», за изобразительность, бытописательство, за явное «мыслить и страдать». Адамович был ментором, он писал «отлично-благородно», раздавал всем сестрам по серьгам, и дай ему волю, он всех бы научил ходить по одной половице.

Бунин считал Адамовича лучшим критиком эмиграции, но и он негативно отнесся к его статье «О французской „inquietude“ и русской тревоге», опубликованной в «Последних новостях» (1928. 13 дек.). В ней Адамович писал об отсталости русской литературы, об исчерпанности толстовской традиции, которую он видел, в частности, в прозе Бунина. Критик, размышляя о русских и французских литературных «тревогах» («inquietude»!), отметив отход французской литературы от «бытовизма», объявил внешнюю изобразительность, описательность вчерашним днем. Вслед за статьей Адамовича в «Последних новостях» появилась ироничная статья Бунина «На поучение молодым писателям» (1928. 20 дек.), в которой он показал всю узость сентенций Адамовича: «Произведения эти могут быть для Адамовича скучны, могут быть отчасти однообразны, — как всюду и всегда однообразны произведения известного времени, будь то время романтическое, символическое, „декадентское“ или какое другое, но ведь это уж другой вопрос…» [310] . Модную нелюбовь писателей и критиков к изобразительности Бунин объяснял их несостоятельностью в мастерстве изобразительности! Бунин ставил Адамовича на место.

Как и Иванов, Адамович посчитал «Историю любовную» неудачной, вернее, малоудачной, он противопоставил Шмелеву Алданова и Бунина, писал о несовершенстве стиля «Истории любовной»: «Читателя он утомляет, и порой читатель ропщет. Слишком витиевато, слишком узорчато и беспокойно. Каждая фраза говорком. И утомленному всей этой тревожной, как бы „страдальческой“ стилистикой сознанию хочется легкости, бедности, стройности — бунинской или алдановской»; он видел в стиле Шмелева надуманность и нарочитость, а самого писателя назвал «не вполне развившимся художником», «неправильно развившимся» [311] . Однако Адамович в статьях о Шмелеве непременно смягчал удары и делал ни к чему не обязывающие комплименты: большой и подлинный талант и проч. Свою рецензию он поместил в «Звене» (№ 6. 1928) — литературном приложении «Последних новостей». Ранее в «Звене» (№ 5. 1927) он опубликовал рецензию на книгу Шмелева «Про одну старуху». Все включенные в сборник рассказы («Про одну старуху», «Голуби», «Два Ивана», «Марево», «В ударном порядке», «Свечка», «Орел», «Чудесный билет», «Письмо молодого казака») Адамович расценил как дань «достоевщине»: Шмелев воспринял от Достоевского «страдальческую стихию», «ядовитую усмешечку», «гневный взрыв красноречия», «сомнительный анекдотец», «неумолимую скорбь» и этим наследием «упивается» [312] . Противопоставление укорененного в быте Шмелева и безбытного Достоевского стало общим местом в эмигрантской критике. Адамович, правда, отдал должное рассказу «Про одну старуху» и не поскупился на похвалы, но одновременно обронил несколько фраз об однотонности и плоскости повествования в «Голубях»: это не дает рассказу стать искусством!

Критика Адамовича идет от субъективных ощущений, она импрессионистична и не вполне мужественна. В ней нет убедительных аргументов, она капризна, по-женски требовательна. Собственно, критика Адамовича была родственна своенравной критике З. Н. Гиппиус. Не критике, а капризу: вот в «Современных записках» появился «Въезд в Париж», а вслед ему в «Звене» разносилось от Гиппиус что-то о «досадной жестокости фактуры и какой-то тайной горечи, художественно не претворенной» [313] . Адамович указывал Шмелеву на его «ошибку» в развязке «Про одну старуху»: «Слишком под занавес, слишком мелодраматично» [314] . Почему?.. В эпизоде встречи старухи с сыном-экспроприатором критик увидел лубок, желание дать подобие легенды. Почему?..

При этом восприятие Адамовичем творчества Шмелева, как правило, не совпадало с мнением большинства. О той же книге Зайцев, например, писал Шмелеву: «„Старуху“ я помню еще в чтении Вашем — отличная вещь, крепко и ярко, да и вообще вся книга очень удачная» [315] . Ильин отозвался об этом рассказе, как о «эпосе строжайшем»: «художественный лаконизм — до настоящего спартанства доведенный; и какая мировая трагедия!» [316] . Ю. Айхенвальд в опубликованной в «Руле» в 1927 году рецензии размышлял о том, как в этом рассказе передана картина русского ужаса, и его наивный реализм подрывает доверие к формальному методу в литературоведении.

Отношение к Шмелеву не изменилось и в 1930-е годы. Рецензируя в «Последних новостях» (1934. 24 мая) его роман «Няня из Москвы» (1934), Адамович, при в целом положительном отзыве, указывал на очевидный, с его точки зрения, потолок творческих возможностей писателя; в следующем году критик, оценивая тот же роман, назвал Шмелева настоящим художником (1935. 21 февр.); в 1936-м писал об узком и реакционном идеале Шмелева, о его творчестве — как о примере опровинциалившейся русской литературы, а о шмелевском патриотизме — как о декоративном и умаляющем человека (1936. 30 янв.). Вопросы реакционности и антиевропеизма Шмелева Адамович затронул и в рецензии на «Пути небесные» (1936–1937), источник реакционности он разглядел в религиозности писателя, тесно связанной с условно-национальным и бытовым укладом (1937. 13 мая).

Для выпадов против Шмелева Адамович использовал и «Современные записки». В № 49 журнала за 1932 год появилась его рецензия на книгу Шмелева «Родное» (1931), в которой весь состав сборника, и в частности «Росстани», был оценен в поучающем тоне. Особым раздражителем для Адамовича стало почвенничество Шмелева: тема России представлена у Шмелева провинциально, а свойственный прозе Шмелева патриотизм — та струна, на которой в эмиграции играть легко. Шмелев был возмущен и статьей Адамовича, и позицией «Современных записок», потому и писал их редактору М. Вишняку: