Неземная мудрость Ольги Александровны была сродни пушкинской. Так думал Шмелев. Он обратился к Пушкину и именно в нем нашел путь к спасению. Крайне нуждавшийся в мощных духовных толчках, Иван Сергеевич принял юбилейные пушкинские чествования как события личной судьбы, этап собственного духовного поиска и возрождения.

В январе 1937 года в «Добровольце» появилась его статья «Сынам России», посвященная столетию кончины Пушкина — выразителя «русской духовной сущности». Пушкин в условиях эмиграции оказался моральной и этической мерой: он бы, полагал Шмелев, благословил подвиг добровольчества. 11 февраля Шмелев вместе с Карташевым и Мережковским выступил на торжественном заседании Пушкинского комитета. Его речь показала, что пророческая суть Пушкина для него — аксиома, что подлинную свободу он считал высшей ценностью в мировоззренческих позициях поэта. Вслед за Достоевским он говорил о всемирности Пушкина. Он утверждал: Пушкин воспел имперскую Россию и в то же время Пушкин спаян с родным народом. Через десять лет, в 1947 году, писатель, познакомившись с иллюстрациями Александра Николаевича Бенуа к «Медному всаднику», выразил художнику свои ощущения от его работы: тут Пушкин, певец Петра, предъявляет иск Петру от имени народа, потому он национален. Его впечатлила творческая интуиция Бенуа. В речи Шмелева особый, сущностный, смысл обрела мысль о том, что Пушкин — мерило русского языка, раскрывающего духовные богатства народа, а у духовно бедного народа и язык бедный. Эта речь была доработана для польских казаков и опубликована в варшавском «Русском слове» 22 февраля.

Вчитываясь в Пушкина, Шмелев в хрестоматийных, с детства знакомых стихах находил ответы на свои проклятые вопросы. Так, 14 марта 1937 года он написал Ильину о Пушкине и о своих исканиях истины:

Шмелев просил переслать для него речь Ильина о Пушкине, произнесенную в Риге, и через Ильина надеялся «осилить» философский и пророческий потенциал великого поэта. Но и Ильин не может Пушкина воспринять как свод ясных пророчеств, а речь его о Пушкине — лишь начало, все равно что дверь открыть… И он тоже размышляет, угадывает. Ему, например, думается, что мотив милости к падшим не есть естество Пушкина. Ильин сам ищет помощи в понимании Пушкина, и ему кажется, что проницательней всех поэта чувствовал Гоголь.

В жизни Шмелева наступил такой период, когда многое, им прочитанное, продуманное, пережитое, соизмерялось с Пушкиным. В Прощеное Воскресенье, в самом начале Великого Поста, когда без десяти полночь и за окном буря, он читал покаянный тропарь «Покаяния отверзи ми двери…», он восхищался высотой и выразительностью образов, ощущал ничтожность, бессилие человека, неспособного сотворить, высказать подобное… и опять вспоминал Пушкина. А он мог, а он глубок. Шмелева поражает «Монастырь на Казбеке» (1829):

Стихотворение близко Шмелеву, почти старику, много пережившему. Но как Пушкин — уже в тридцать лет — назвал свою жизнь ущельем?.. и как стремился к небу!.. Шмелев потрясен.

Вдохновленный Пушкиным, он молился и просил Господа показать ему хотя бы слабейший отсвет Неба. У него даже возникла мысль уйти в монастырь, но он быстро ее отверг: невозможно искать покоя в монастыре с такой душевной тяжестью. Он еще не готов к монастырскому уединению.

В Пушкине Шмелев ценил «доверие небесам». Прежде увлеченный Толстым, он теперь противопоставляет его Пушкину, опираясь на высказывание В. О. Ключевского о том, что Лев Толстой «вечно искал своего ума и не мог найти его» [470] . В 1942 году он делится своими мыслями с Бредиус-Субботиной:

Во время болезни в конце февраля — начале марта Шмелев получил приглашения, во-первых, от Национальной организации из Праги, не удовлетворенной официальными чествованиями Пушкина, и, во-вторых, от комитета Дня русской культуры из Праги. Если первое предложение смутило — не хотел давать повода для раскола, то второе он решил принять. 13 мая он выступал в Праге на Дне русской культуры. В семь вечера в Соборе начался молебен в честь русской культуры. Служили епископ Пражский Сергий, игумен Исаакий — проповедник при владыке Сергии, архиепископ отец Михаил — сын художника Виктора Михайловича Васнецова. В проповеди отца Исаакия прозвучали слова о Шмелеве, русском писателе и преемнике культурных традиций. Шмелев отнесся к сказанному как к своего рода кредиту. В действительности же отец Исаакий отдал дань уважения писателю и свидетельствовал о его авторитете среди общественности. Примечательно, что в том же году вышла книга Михаила Ашенбреннера «Иван Шмелев» (Aschenbrenner М. Iwan Schmeljow: Leben und Schaffen des grossen russischen Schriftstellers. K"onigsberg. Pr. und Berlin, 1937); произведения Шмелева были известны зарубежному читателю, о нем читали лекции, например Ильин в Германии, Г. Струве в Лондоне. Далее торжества переместились в зал, собравший 900 человек.

Шмелева встретили громом оваций. Он говорил не только о Пушкине, но и о Петре, который поднял Россию на дыбы, но и на дыбу. Антипетровское содержание шмелевского слова было направлено против левых сил. Его речь о Пушкине длилась более часа и закончилась рукоплесканиями. Поднявшиеся со своих мест благодарные слушатели были едины — от Владыки до старых эсеров. Речь отметили и монархисты, и демократы, комплиментарно о ней отозвались даже «Последние новости». Иван Сергеевич, вспоминая и анализируя пережитое им тогда, констатировал: «Я был страстен — и взял всю аудиторию» [472] .