— Повторение — мать учения.

— Давай лучше решать мой вопрос.

— Давай, — буднично согласился Илья, деловито подошел к столу, выдвинул ящик, вынул знакомый бланк, исковырянный химическим карандашом участкового Уткина.

— Вот распишись, и делу конец, — сказал он.

— Уж так просто — раз, раз, и в дамки.

Глаза у Ильи были бутылочно-зеленого цвета с крохотным зрачком.

— Еще один в петлю лезет. Везет мне сегодня.

— Выслушай все по порядку!

— А что ты мне скажешь? То, что уже по телефону говорил: оставлено на весну… Основа нового урожая…

— Ты и вправду считаешь, что Адриан Глущев — преступник?

— Он укрыл от государства хлеб — полтора центнера! А теперь судят тех, кто горсть зерна в кармане унес.

— Акт я не подпишу!

— Так и сообщить прикажешь?

— Так и сообщи.

Илья Божеумов ленивым вздохом, потушив зеленые глаза, снял с телефона трубку:

— Нижнюю Ечму, пожалуйста. Да побыстрей… Нижняя Ечма? Станция? Барышня, отыщите-ка мне Чалкина… Он или в райисполкоме, или в райкоме у первого… Не кладу трубку…

— Вот хорошо, что с Чалкиным… Ни разу не мог ему дозвониться…

— То-то он сейчас возликует… Да!.. Да!.. Да, слушаю, Иван Ефимович! Это Божеумов опять беспокоит… Осложненьице, Иван Ефимович, осложненьице! Так сказать, солдат нашей роты по противнику стрелять отказывается… Да, он самый, Тулупов… Подготовили акт, Тулупов на дыбки встает, подписывать отказывается. Уж я втолковывал ему, Иван Ефимович, втолковывал… Он здесь, напротив сидит. Пожалуйста… Тебя! — Божеумов протянул Женьке трубку.

Негромкий, но внятный, озабоченно домашний голос Чалкина:

— Ты что, детка, фокусы устраиваешь?

— Иван Ефимович, мы губим человека! За три мешка сорной пшеницы…

— А нам дело надо спасти, детка. Большое дело, ради которого сюда посланы.

— Мы же в этом колхозе будущий урожай подрываем! Голодные работники сев сорвут. Три мешка сорной…

— Ты мне по телефону песню про белого бычка петь собрался? Я же сказал — надо! А дальше сам соображай.

— Сорвать сев надо?! Голодный колхоз снова без урожая оставить — это надо?! Три мешка сорной…

— Бестолков ты, детка, бестолков. Я с тобой не дотолкуюсь. Передай, детка, трубочку Илье…

Божеумов принял трубку и стал прохладненько кивать:

— Есть… Ладно… Да уж попробую. Не пойму только, зачем это с ним так… Есть! Есть! — положил трубку, сказал с досадой: — Чего это он тебя спасает? Хочешь в уголовное дело влезть — да милости просим. — Подтолкнул Женьке акт. — Положи перед собой и слушай… Сколько вы там собрали хлеба после обмолота?

— Да считай, что ничего. Мешков шесть из обмолоченных ометов наскребли.

— Значит, нет хлеба. А будет?

— Откуда он возьмется?

— Верно — взять неоткуда. Ну, а зачем нас сюда послали?

— Если арестуем Адриана Глущева, хлеб не появится.

— И с нас спросят: какие меры мы приняли? Что нам ответить? Никаких?..

— Но ведь эта мера бесполезная!

— Ой ли? Мы кто — специальная бригада, брошенная на чрезвычайно острый участок, или экскурсия? А раз чрезвычайная, то принимай чрезвычайные меры, не либеральничай. Случай с Глущевым заставит зачесаться тех, кто хлебец по тайничкам рассовал. А такие есть — да, есть в каждой деревне, в каждом колхозе. Вот и вытряхнем — у одного три мешка, у другого пять, у третьего и с десяток припрятано на черный день. В общей сумме, глядишь, кругленькая цифра набежала. Не бесполезная мера. Отнюдь!

— Давай искать тех, кто прячет. Адриан Фомич не прятал, не скрывал, держал в амбаре… сорное зерно, отходы. И за это его с милицией, как уголовника!

— Что делать, если нарвался. И, кстати, ты в этом ему помог. Забрал бы тихо — мирно эти три мешка, и никаких осложнений. Нарвался — получи. Мы не в салочки-поддавалочки играть приехали.

— Чужой кровью румяна наводить! — Женька оттолкнул от себя акт. — Возьми! И разговаривать не хочу больше!

Божеумов откинулся на спинку стула. В его узкой, разделенной на две неравные части надломленным носом физиономии ни возмущения, ни раздражения, скорей удовольствие: ну и прекрасно, все дошло до нужной точки.

— Старик Чалкин что-то сдавать стал, — заговорил он, тая усмешку. — Я ведь возражал — не бери этого сопляка в бригаду. Нет, уперся. Нда-а…

И Женьку вдруг осенило. А Божеумову-то очень хочется, чтоб он не подписал этот акт. «Солдат нашей роты стрелять отказывается…» В бригаде уполномоченных — случай дезертирства. Получается, Чалкин распустил бригаду, срывает кампанию, он, Божеумов, ее спасает. Сдавать стал Чалкин — старик, пора на пенсию. Как же не быть довольным сейчас Божеумову — козырной туз сам в руки лезет.