Шрифт:
— Э-э, золотко, что уж… Ну-ка, обнимемся.
Борода старика попахивала хлебным мякинным запахом.
Старик повернулся к бабам:
— Не осудите, любые. Как мог, так и жил, может, и делал что поперек — так простите.
— Да уж бог с тобой, Фомич, на тебя ли нам обижаться?
— Ласковей тебя мы не знали.
— Заботушка ты наша…
Участковый Уткин разровнял в розвальнях сено, почтительно поддержал Адриана Фомича под локоток.
— Я тут тулупчик специально прихватил. Ноги накрой, Адриан Фомич… Вот так, тепленько… Ну что ж?..
— Едем.
Медвежковато — громадный участковый подоткнул тулуп под Адриана Фомича, завалился боком, шевельнул волоками. Конь — не из деревенских конюшен — резво взял с места.
Завопила Евдокия, запричитали потянувшиеся к ней бабы.
От толпы, от крика и плача, сутулясь, уходил странник Митрофан, бывший убийца.
Кирилл длинно выругался, поминая бога, мать, жизнь в одной хитросплетенной фразе.
— Пошли, там у меня еще одна бутылка припрятана.
А в избе металась на печи старуха:
— Да как же он уехал?! Да что же он на ноги-то обул? Валенки-то его вона стоят. Валенки совсем новые, теплые.
— Валенки! Новые! — взъярился Кирилл. — Вы все думаете, что старик на курорт поехал. Валенки! Тулупчик…
Пришла Евдокия, привела трясущегося сына. Старуха уползла вглубь, забилась к стенке, притихла, Женька сидел, не снимая шинели, смотрел в пол. Кирилл выудил непочатую бутылку, вышиб пробку, расплескивая самогон на стол, разлил в стаканы.
И никак он не мог успокоиться, ворчал рычаще:
— Тулупчик! Ноги продует! Так вашу мать!..
Позднее утро, сквозь окна в избу сочится натужный нечистый рассвет, освещает на неприбранном столе пустые бутылки. За занавеской спит пьяным, обморочным сном Кирилл. Шуршит на печи старуха. Евдокия звенит в сенцах ведром, собирается доить корову.
Позднее утро. Сегодня никто не бегал по деревне, не стучал в окна: «Бабы! На работу пора!»
Адриан Фомич успел управиться до приезда Уткина — вчера кончили перемолачивать последний омет.
Колхоз остался без руководителя. Кого вместо Фомича?.. Женька даже представить не может — мужиков в деревне нет, из баб председателя?… Женька перебрал в памяти тех, с кем сталкивался, ни одна не подходит.
И чего он ломает голову — не ему решать. В районе станут прикидывать, примеривать и скорей всего пришлют человека со стороны. Тот будет изо всех сил — правдами и неправдами — отказываться от Княжицы, где весной в поля выйдет полтора десятка голодных баб, где своих семян нет, их выдадут в счет будущего урожая, да и они, эти семена, до земли в целости не дойдут — порастащат: детишки голодные. Кому охота взваливать на шею неподъемное хозяйство!.. И прибудет такой сторонний председатель с одной лишь мыслью — потянуть до случая, пусть снимут, пусть даже с нагоняем, но без особых мер, портящих послужную биографию. Нет большей беды для колхоза, чем такие вот птицы перелетные — руководители.
Адриан Фомич… Он не семи пядей во лбу, не агроном с образованием, не организатор с размахом — простой мужик, кого до войны, пожалуй, и простым-то учетчиком не выдвинули бы. А сейчас этот Адриан Фомич незаменим, потому что свой — не улетит на сторону, потому что его в Княжице знают, ему верят, без хитрости честен, без суемудрия сведущ. Три мешка сорной пшеницы — дорого же они обойдутся для Княжицы. И для государства, в конце концов, тоже… Как этого не понимают Божеумов с Чалкиным?
Ометы перемолочены, все, что можно было сделать, сделано, торчать здесь Женьке смысла нет. В полевой сумке весь его дорожный скарб: полотенце, мыло, зубная щетка, бритва-безопаска и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы.
Кирилл спал, старуха на печи не откликнулась на «прощай», шуршала, постанывала. С исчезновением Адриана Фомича больную старуху мир, что дальше края ее лежанки, интересовать перестал.
Евдокия в сенцах процеживала молоко.
— Дуся, я уезжаю.
Она разогнулась — лицо темное, в резких морщинах, губы спеченные, глаза вдавленные — за одну ночь стала старше лет на десять. Вытерла фартуком руку, молча протянула. Женька подержал ее черствую, безжизненную ладонь, сказал горячо:
— Лоб расшибу, а докажу — не виновен!
Евдокия, судорожно сглотнув, кивнула головой.
На том и расстались.
Женька не пошел даже в контору — там пусто, дежурит на стопке бессменный Тютчев, — направился прямо в конюшню. Он решил не брать с собой провожатого. Лошадь обратно пригонит Вера — лишний раз съездит к себе в Юшково.
Не спеша ехал по гулкой, окаменевшей от мороза земле, среди доверчиво распахнутых полей, под высоким умыто — бледным зимним небом, на котором без вражды жили косматое холодное солнышко и сквозная, как клок легкого облачка, луна.