Сенат обвинил меня в изменении его актов, другими словами — в подделке документов. Весь мир знает, что я не любитель подобных штучек: один мой намек действовал так же верно, как мой приказ; всегда выполнялось больше, чем я просил. Если бы я презирал человечество, в чем меня упрекают, то система доказывает, что я оказался бы прав.

Меня нельзя упрекнуть в том, что я ставлю свою честь выше благополучия Франции.

Я сказал, что Франция — во мне, а не в парижском народе. А мне приписали фразу: «Франция — это я», что является абсурдным.

В глазах общественности, свергнутый правитель — узурпатор;тот, кто дарует милости и должности, — настоящий король; Амфитрион {5} в глазах Созия — тот, с кем он обедает.

Некоторые люди добродетельны лишь потому, что у них нет возможности быть другими.

Простолюдин мечтает, чтобы Бог был королем, который держит Совет при дворе.

«Мысли» Паскаля — полная ерунда; о нем можно сказать, как говорят низшие сословия о шарлатанах: «Он определенно прав, ибо мы его не понимаем».

Жажда править умами — одна из самых сильных человеческих страстей.

Не думаю, что Бурбоны понимали выгоды монархии лучше меня. Что до их династии, увидим в конце концов: они прокладывают свой маршрут в политических играх весьма высокого уровня.

Были революционеры, чьи действия отмечены особым величием и благородством; к ним можно причислить Ланжюине, Лафайетта, Карно и некоторых других; это люди, которые пережили самих себя; их роль сыграна, карьера закончена, а влияние прошло. Они — очень хорошие орудия, которыми надо уметь пользоваться.

Я не думал, что этот интриган Деказ так коварен. Но в любом деле следует дождаться конца.

Уникально в моей судьбе то, что я заставил своих врагов либо служить мне во славу, либо умереть.

В свете последних событий мне кажется, что катастрофы были сильнее человека.

Шатобриан удостоил меня красноречивой, но довольно несправедливой обличительной речью. Он немало сделал в интересах короля. Он гениален.

Договор 20 ноября был не лучше, чем капитуляция Парижа: не знаю, кого в этом винить — иностранцев или французских министров.

Кто бы мог подумать на поле боя при Фридланде или на плоту на Немане, что русские будут по-хозяйски распоряжаться в Париже, а пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?

Когда пруссаки распорядились, чтобы я вывел войска из Германии в течение трех недель, под моим командованием еще оставалось шестьсот тысяч человек. Я думал, в их кабинете сошли с ума: успех оправдывает все; но глупость, сквозившая в пруссаках, была бахвальством чистой воды.

Самая невыносимая тирания — тирания со стороны подчиненных.

При противостоянии в термидоре правительство отстранило меня от командования моей армией; но Обри засадил меня в тюрьму. Слуги всегда идут дальше своих хозяев.

Это правда, что со своим падением я оставил Франции большие долги. Однако оставались мои запасы на черный день; и что с ними сделали?

Человек, который за забавами забывает о своей боли, не будет терзаться долго; это лекарство от мелких зол.

Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, зная ее искренность и преданность.

Я терплю упоминания о глупостях некоторых монархов, подобно тому как люди не распространяются о благосклонности своих бывших любовниц.