Вот и все. Сто тысяч читателей больше, чем сто или тысяча. Аудитория из интеллектуалов, принимающих решения (критиков, редакторов, профессоров, политиков), лучше, чем из домохозяек и школяров. Почем идет один профессор в студентах или один политик в домохозяйках, сказать сложно, но курс явно повыше, нежели 1 к 2.

Можно выделить авторов второй лиги, которые публиковались хоть где-то, в бумажных, в электронных журналах, в альманах. Это несколько десятков читателей, максимум, несколько сотен. В первую лигу выбились те, у которых книжки банально продавались в магазинах. Дело не в том, что «продаются», а в том, что это уже маленькая армия читателей в несколько тысяч душ. Но отметим, что символический капитал этого уровня уже можно конвертировать в денежный (от 500 уев за том новичка, до 200 тысяч уев, такую цену мне называли за одну из книжек Пелевина, точнее, прав на нее). В первой лиге уже уместно, в отличие от второй, представляться в обществе как «писатель», что дает какие-то плюшки и фишки. Наконец, высшая лига — количество читателей переходит в качество, я бы назвал планку: 10 тысяч интеллектуалов. Это некоторая заявка на бессмертие, 10 тысяч интеллектуалов в стране, коли они твои фанаты, обеспечат тебе место в энциклопедии, учебнике, библиотеке.

На вторую лигу надо писать просто без ошибок, и тебя публикуют на этой линии. На первую лигу надо писать форматно и энергично (но при этом и правильно). На высшую лигу пишут так, что это является маркером направления (Сорокин и Ерофеев как маркеры постмодерна, Стругацкие как маркеры социально-политической фантастики, и т. д.). Надо начать делать что-то такое, чего до тебя не делали, но при этом оригинальность не отменяет правильность, энергичность и форматность, с тем отличием, что эталоном формата становится не абы кто, а ты сам.

Возвращаясь к нашим классикам, поставленным под сомнение. Масштаб господина Астафьева и масштаб господина Галковского сводим к вопросу качества и количества армии поклонников. Рискну предположить, что и тот и другой тянут по критерию «несколько тысяч умников».

Аудитория Галковского мала, но удельный вес лохов и идиотов там менее, чем у кого-либо еще. Его читают почти что исключительно интеллигенты. Астафьев был преподан в советское время как «народный автор», что глубоко неправда. Это такой же писатель для некоей группы интеллигенции, активно поддержанный советской, а позднее постсоветской номенклатурой (то есть в том, что Астафьев, конечно, назначенец, как и любой другой деятель культуры советского времени — Галковский, конечно, прав). Галковский в этом смысле писатель антиноменклатурный, но карьера диссидента тоже карьера.

Таким образом, оба в высшей лиге. Чисто объективно, по факту. Две выигранные жизни.

Критика возможна, и если придираться к Астафьеву, то это разговор «человек не то, чем кажется». Конечно, не то. Повторяюсь: это назначенец советской номенклатуры, гляньте, как он голосовал на Съезде народных депутатов в 1989 году, и отличалось ли это от позиции первого секретаря крайкома КПСС. А ведь «уже было все можно». Заметьте также, что выбор Распутина совпал с выбором меньшей части номенклатуры, вставшей за СССР после 1991, а Астафьева — с большей частью номенклатуры, вставшей за Ельцина. И ТОЛЬКО ЭТО обеспечило больший символический капитал Астафьева, нежели Распутина, в 90-е годы. Цинично, зато правда. Если придираться к Галковскому, то, наоборот, к его бескомпромиссности. Гениальный «Тупик» не печатали — потому что это заговор, или потому что автор не хотел ни с кем договариваться?

Значимость обоих это не отменяет… Нет, я готов поверить, что величие это скромнее — если мне докажут, что у Галковского или Астафьева во всем русскоязычном мире не наберется хотя бы 10 000 читателей из числа «тилигентов». Может и не наберется, кто знает.

З. Ы. Некогда я излагал точку зрения, обратную этой. Она сводилась к тому, что, мол, только подонки считают победу критерием истины. По крайней мере, в искусстве. А порядочные люди обязательно строят теорию, где истина, а где нет. Это красивая, но утомительная точка зрения — в атмосфере идейного постмодернизма, ценностного релятивизма и прочего блядства кто угодно берется доказать тебе что угодно. Устал я, короче. И решил быть проще.

Комедия, если конфликтуют две какие-то мерзкие стороны. Трагедия, если зло рвет добро в куски, или, наоборот, добро ставит зло на колени и зверски мочит. И самое грустное — драма, где схватились хорошие люди по какому-либо плохому поводу.

Есть традиция противопоставления того, что означают как «духовность», и того, что означают как «воля к власти». Рискнул бы заметить, что это неверно, и объяснимо, как минимум, путаницей, как максимум, жульничеством.

Стремление к «самоутверждению» более духовно, чем, например, к «самосохранению», «самоудовлетворению», «самовыражению». И требует блокировки вот этих более простых и менее возвышенных интенций.

В «диалектике господина и раба» Георга Гегеля, как мы помним, «господин» торжествует именно своим презрением к биологическому инстинкту выживания любой ценой, и ставит на кон жизнь, лишь бы не занять подчиненное положение. По Гегелю и его комментатору Кожеву, это не торжество грубой силы, а торжество духа. Победа в уличной драке более рискового и безбашенного — тоже, конечно, духовность, если следовать этой мысли.

Тут можно заходить двояко, наводя мосты от понятию к понятию, начав с любого из них. «Воля к власти», например, конвертируема в то, что можно означить как «социальный интеллект индивида» или «способность к принятия гармоничных и целесообразных решений» как за себя, так и за других. Целесообразных — какой цели? Ну, процедура выбора целей тоже должна быть целесообразна… С позиции ценностей, кои тоже оцениваемы, но сейчас туда не будем. Проще с гармоничностью — речь идет о неразрушении округи в процессе достижения целесообразных целей. Накаченная способность индивида к решению — не оно ли простейшее и честнейшее определение «духовности» таким образом, чтобы слово не напоминало культурный штамп, политическую разводку или элемент музейной описательности? Таким образом, мы начали вроде с «воли», но очевидно уперлись в «дух».