Поместье Свани, названное так дедушкой и бабушкой Сальвадора, Кристо Сальвадором и Марией-Кларой Лупас, расположено в двенадцати километрах от Баколода, крупнейшего города на острове, разделенном между провинциями Западный Негрос и Восточный Негрос. Плантация поместилась вплотную между местечками Талисай и Силай, на возвышении первого из гряды холмов, ведущей к подножию горы Мандалаган. Из-за непостоянства грунтовых дорог и обилия запряженных буйволами телег и груженных тростником грузовиков трем предшествующим поколениям поместье казалось еще более удаленным от мира, чем сегодня. Пляж располагался в нескольких минутах езды на лошади или велосипеде по тропинке, ведущей прямо от крыльца; для детей семейства Сальвадор этот скалистый изгиб, присыпанный белым песком и омываемый шуршащими волнами, был другим миром. Летом вода была такая чистая, что подводная живность казалась подвешенной в воздухе, — галактики морских ежей, радуги актиний, облака рыб. В сезон дождей текущие с гор и предгорий потоки замутняли морскую воду, и в ней проявлялась некая таинственность, даже предчувствие беды. В месяцы, когда на острове буйствовал хабагат [77] , в каждом уголке Свани пахло морем, когда же его сменял всепроникающий амихан [78] , он приносил с собой паточный дух с сахарного завода Орно-Мехор.

Свани расположено посреди пяти сахарных плантаций, возделываемых кланом с тех пор, как в январе 1894 года старший Сальвадор по бросовой цене приобрел эти земли у окружного судьи Бернардино де лос Сантос. Все пять плантаций — названные соответственно Свани, Киссими, Мами, Клементин и Сюзанна — были на новый, 1905 год раздарены пятерым его сыновьям; впрочем, когда Сальвадор вырос, две из них уже были проданы родственному клану Лупас. На вершине холма Сальвадор поставил особняк с видом на все пять плантаций. Во дворе дома, на строительство которого пошли брус и доски исключительно из местных кокосовых пальм, стоит старинная, еще испанских времен, башня, в разные эпохи служившая маяком, приходской колокольней, приютом отшельника и снайперским гнездом. Когда Сальвадор был ребенком, башня была частным владением его деда, седовласого патриарха, который набил ее книгами, небесными картами, винтовками, птичьими клетками, блестящими медными телескопами. Оттуда вдовствующий с 1925 года старейшина рода Сальвадоров наблюдал за работой своего сахарного завода, за плантациями своих детей. Прищурившись в окуляр телескопа-рефлектора, он проводил часы, наблюдая за повседневной жизнью и редкими увлечениями каждой семьи, а также рассылая голубиной почтой распоряжения, которых никто не принимал во внимание, и лишенные всяких оснований протесты. Будучи уже почти на смертном одре, Кристо как мог отстаивал свою руководящую роль, заставляя четырех крепких служанок (которых он называл «гробоносительницы») каждый понедельник таскать его на носилках на сахарный завод.

Если вдуматься, то я нисколько не удивился, когда Криспин попросил меня помочь ему в сборе материала. По ходу дела произошли некоторые сдвиги. Он уже обращался ко мне по-свойски — «паре», как зовут у нас старых приятелей-соотечественников. Иногда он играл с акцентами, извращая мягкое «па-ре» на манер американского матроса в увольнении — «пэи-рии». Такое неформальное обращение стало для меня важной вехой.

В то время мы с Мэдисон серьезно подумывали о переезде в Африку — чтобы строить дома с картеровским «Хабитатом» [79] или устроиться в Корпус мира [80] в Танзании. Это была ее грандиозная затея. Мэдисон была убеждена, что это поможет ей с докторской, которую она собиралась защищать на факультете международных отношений Колумбийского университета; близость к «реальным страданиям», как она говорила, должна была помочь и мне в литературной деятельности. Как будто я не на Филиппинах вырос. Однако это накладывало серьезные обязательства. Я не был уверен в прочности наших отношений, и мне не хотелось взять и бросить все в Нью-Йорке, чтобы через некоторое оказаться где-нибудь к югу от Сахары, где меня сбросят, как балласт, ради какого-нибудь немецкого археолога с большой лопатой, напевающего Вагнера.

Я знал, что Криспин работает над «Пылающими мостами», и хотел помочь. Я мягко намекнул ему, что, если не найду работу, мне придется покинуть Нью-Йорк. Я, конечно, сделал акцент на том, что предпочел бы работать на благо своей страны (Криспин считал, что писать о Филиппинах — значит работать на благо родины). Продемонстрировав нечеловеческое великодушие, он предложил мне работу. Я согласился, несмотря на внезапно закравшиеся подозрения относительно развития наших отношений — денди, друзей нет, с семьей в разладе, заботливый такой, сам бездетный. Никаких явных оснований для беспокойства у меня не было. Но откуда такой интерес? Полагаю, помимо впечатления, которое на меня производили его либеральные взгляды и педантичность, мои опасения свидетельствовали о неуверенности в себе и собственных способностях. Я, конечно, расстроился, когда он даже не подпустил меня к работе над книжкой, сослав на позицию ассистента преподавателя.

Чтобы почетче обозначить границы нашей с Криспином дружбы, я стал чаще рассказывать о Мэдисон. О том, как она расстроилась, что мы никуда не едем; как она вела себя после того, как написала и отправила мейлы, в которых отказывалась от африканских приключений. Час нашего запланированного путешествия к сердцу тьмы [81] настал — и прошел мимо. Ради нее я приготовил дома романтический ужин с индейкой из тофу. Мы ели в тишине. Потом, после просмотра финальной в сезоне серии «Последнего героя» [82] , которую я заботливо записал для нее на наш старенький видеомагнитофон, Мэдисон наконец взорвалась. Подобные истории Криспин благосклонно выслушивал, однако советы давать избегал.

В итоге я решил, что в его ко мне отношении больше покровительства, нежели педерастического интереса. Иногда он даже вел себя по-отечески, отчего мне было его по-настоящему жаль. Он был бы хорошим отцом. Ему как будто понятна была моя жажда и стремление к тому смутному и неопределимому, чем я еще не обладал. К тому, что важно по гамбургскому счету. Дуля-то все время твердил о деталях, результатах, признании. Я с удивлением отметил, что в качестве наставника Криспин обладал даже некоторой мягкостью и терпимостью, которые, впрочем, проявлялись, лишь когда он окончательно убеждал себя, что верит в вас. Он проявлял такую доброту, на которую способны только люди невеликодушные и мелочные. По мере нашего сближения мое мнение, следовать которому он по-прежнему не спешил, испрашивалось все чаще. Исполнять для него роль мальчика на побегушках было совсем не сложно, пусть даже он просил меня почистить ботинки или постричь его карликовые деревья, что случалось нередко.

Смазанные контуры тростниковых полей пролетают мимо по дороге в Свани, а я вспоминаю мать. Она родилась тут, здесь же родила меня. Я, как лосось, возвращаюсь на нерест в родные места, которые кажутся настолько чужими, что возникают сомнения в подлинности моего свидетельства о рождении. Впрочем, не так уж сложно представить, что за жизнь была у нее здесь, — постоянство в характере Баколода. И те, кто здесь живет и умирает, верно, находят в этом отраду.

Единственной константой в моей жизни были вторичные воспоминания о ней и папе, сложенные где-то внутри меня подобно винтажным открыткам в антикварной лавке. На обороте этих открыток вышедшим из употребления слитным почерком написано: жаль, что нас нет с тобой рядом. Вместо корней у меня события, которых сам я толком не помню, зафиксированные лишь в рамочках, расставленных по зеркальной поверхности бабушкиного кабинетного рояля. Мама в Венеции — курит, облокотившись на перила вапоретто; в той поездке она слишком много потратила на антикварные маски, и они с отцом повздорили: осознав свою неправоту, отец тайком вернулся в магазин и купил ей самую дорогую маску. Отец на многолюдном митинге вещает с полуразвалившегося трактора — из тех, что когда-то присылали из Штатов гуманитарные организации. Он стоит, запрокинув голову, широко разведя руки, как статуя Воздаяния в Филиппинском университете, — это канун его первой победы на выборах, молодой мужчина, устремленный к вершинам. Родители танцуют свадебный вальс в саду родового поместья где-то на острове; папа что-то шепчет маме на ухо, она притягивает его ближе и смеется, собравшиеся смотрят на них с интересом — вот какими я предпочитаю помнить родителей.