Когда засвистел чайник, именно я признал поражение. Я завел этот разговор. Я ждал, что она снова расплачется, станет умолять, чтоб я подумал еще раз. Но она лишь подсыпала листьев «летняя дымка» в чайное ситечко. После чего налила чаю себе, а мне не налила. Мэдисон молчала, как потерпевший в зале суда, столько же в ней было презрения и правоты, а значит, за ней оставалась наша съемная квартира с действующим камином. Я добавил еще пару ласковых, после чего вышел на Миддл-Нек-роуд, чтобы поймать попутку в город. Всю дорогу я оборачивался, не идет ли она за мной.

Дома я собрал вещи. Ситуацию затрудняла необходимость отделить свои диски и книги от ее. Я занимался этим весь день, а потом и вечер. Потом — запомнил на будущее, как ночные тени огибают по кругу нашу спальню, чтобы к утру раствориться на дальней стене. И вот подошел день, сперва тихо, потом все шумнее; я выглянул в окно, но никого там не увидел. Приготовил обед, поел, собрал сумки. Вещей оказалось меньше, чем я ожидал. Еще раз проверив, не оставил ли чего-то важного, я вдруг кое-что заметил на ее подушке. Мэдисон любила спать в футболке, которую я носил до этого весь день, и вот моя любимая футболка Led Zeppelinлежала там, где она ее оставила утром. Футболка пахла ею и мной. Я положил ее обратно на подушку. Может, это заставит Мэдисон скучать по мне. После чего обоссал стульчак, поцеловал на прощание наших двух кошек и положил ключи на книжную полку в прихожей. Дверной замок щелкнул за мной, как будто говоря: «Постой».

За следующие две недели Мэдисон ни разу не позвонила, а я провел их, кочуя с кушетки на кушетку, из гостиной в гостиную, от одного доброжелательного приятеля ко многим другим вошедшим в положение друзьям. Потом до меня дошел слух, что, позабыв о потребности в личном пространстве, Мэдисон тут же отказалась от квартиры и переехала к ее хозяину, который жил прямо над нами. О нем ходили слухи, будто он сын Кэта Стивенса [170] , он был гот и ходил с желтыми контактными линзами и вампирскими клыками. Однажды на общедомовой вечеринке я разговорился с ним (он, в частности, рассказал, что заставил дантиста закрепить керамические накладки, чтобы получились клыки-протезы) и обнаружил, что это мудло еще и начинающий документалист, специализирующийся на африканской дикой природе (на вечеринке он собрал вокруг себя стайку девушек: «Масаи верят, что, кроме людей, душой обладают только слоны. Как можем мы сидеть здесь, в Бруклине, развалившись на икеевских диванах, уставившись в телевизор, в то время как браконьеры разделывают наших духовных братьев?»). Я прямо слышу ее объяснения: он меня понимает, он заполняет пустоту, ту энергетическую прореху, что мучит меня всю жизнь.

Надо думать.

Да. Вот так легко она смирилась с расставанием.

На следующее утро Сэди не подходит к телефону. На улице на удивление ни одного такси. Иду на автобусную остановку. Еще опоздаю на интервью к мисс Флорентине. У торговки жареными бананами на бойком углу Буэндиа- и Макати-авеню на всю катушку орет радио.

Вещает какой-то американец с уже знакомым бруклинским акцентом.

— Они только и могут, что грозить наказанием за это трусливое, по их словам, злодеяние!.. — восклицает он, после чего объявляет, что демократия — это говна пирога.

Он прямо источает яд. Далее следует тирада о том, что американский народ восстанет против жидов. Потом про то, что белые должны покинуть материк, черные — вернуться в Африку, и что коренные американцы были стражами природы, и…

В кармане вибрирует мобильный. Пришло сообщение. Наконец-то ответ от Марселя Авельянеды: «Простите, что долго не отвечал. Был на съемках фильма. Буду рад встретиться, когда вам удобно. Увидимся в театре „Метрополитен“. Я покажу вам, чем именно Криспин так разозлил меня, да и всех».

Сую телефон обратно в карман.

Мужчина по радио не унимается.

— Смерть США! — возвещает он. — Это наизлейшие вруны и сволочи. Сегодня чудесный день.

Рекламная пауза. Женщина поет знакомый джингл про сигареты: «Закурил свою „Надежду“, и зажглась в глазах надежда».

Электронные звуки, позывные радиостанции, и вот гулкий голос, не тот, что прежде, говорит:

— Вы прослушали интервью шахматного чемпиона Бобби Фишера, которое он дал в прямом эфире по телефону из Багио, комментируя террористическую атаку на Всемирный торговый центр, повтор от двенадцатого сентября две тысячи первого года. Мы предложили вашему вниманию этот повтор перед новым интервью в прямом эфире, но прежде несколько слов от наших спонсоров…

Ходили слухи, Фишер в бегах: американское правительство уже давно разыскивает его за нарушение эмбарго, ведь он сыграл матч в Югославии. Особый гнев властей он вызвал тем, что, стоя перед камерами международных телеканалов, плюнул на приказ, запрещающий ему играть. Фишера нашли: кто-то узнал его, несмотря на растрепанные волосы и бороду, когда он с нечеловеческой легкостью обыгрывал старичков в парке Бернхэм в Багио. Фишер в изгнании: он поселился у филиппинского гроссмейстера Эухенио Toppe, и тот познакомил его с Джустин Онг, двадцати двух лет, которая впоследствии родила Фишеру дочь Джинки.

Я иду по улице, и его разглагольствования тонут в урчании, свисте и криках улицы.

А что бы на это сказал Криспин? Когда Сьюзен Зонтаг [171] публично распяли за ее реакцию на теракты одиннадцатого сентября, он был зол до исступления. Она сказала, что это не было проявлением трусости. Это злодеяние, но не трусливое. Криспин побежал к компьютеру, чтобы отослать ей письмо, выражающее согласие и поддержку. Когда он рассказал мне об этом инциденте, я заволновался, почувствовав, что тоже согласен. Волнение переросло в страх. И больше всего меня напугали размышления о том, как перекосило современные представления о храбрости и трусости и как скользок между ними склон. Мое привычное представление о героизме оказалось негодным, и это меня насторожило.