— Да то и сказала. «Прощай, — мол, — Даша, у вас теперь больше порядка будет, — Анна Сергеевна старая хозяйка, а я хочу на свободу — больше не увидимся!»

«Значит, это я была последней каплей, придавшей ей решимость!» — подумала Анна Сергеевна.

В столовую вошла мамка. Её круглое полное лицо подёргивалось от злости, сухие глаза так и горели.

— Ну что ж, — начала она сразу, — нам-то что, мы с Валей не очень-то и привыкли к ейным ласкам, храни Бог только барина, а это что? Ребёнка на руки не возьмёт. Да нешто Валюшка теперь сиротой стала? Как родилась на свет, так осиротела, не хуже мово, что на чужих руках брошен!

И сопоставление этих двух бедных сирот и двух матерей, из которых одна бросает ребёнка потому, что хлеб нужен для всей семьи, а другая — по бессердечию, вызвали в мамке реакцию, — слёзы брызнули из её глаз и, всхлипывая, накинув передник на голову, она побежала в детскую и в дверях столкнулась с Иваном Сергеевичем, входившим в столовую.

Его лицо было бледно, губы бескровной полоской открылись на стиснутых зубах. Отстранив кормилицу, не глядя ни на кого, он прошёл в комнату жены. Анна Сергеевна шла за ним. Кровать была не смята, одна подушка, кинутая на кушетку, ещё сохранила на тонком батисте ямку, где, вероятно, недавно лежала головка молодой женщины. Другая, маленькая, была брошена в широком кресле, — ясно, что Марья Михайловна переходила с места на место, тоскливо ожидая утра. На туалетном столе был беспорядок, ящики маленького бюро выдвинуты, на синем бархате письменного стола лежал белый конверт; для того, чтоб он первый бросился в глаза, все остальные предметы были сдвинуты. И действительно, войдя, Иван Сергеевич кинулся сейчас же к нему, разорвал конверт и, шагнув к окну, так беспомощно грузно прислонился к косяку его, что кружевная гардина с сухим треском оторвалась от карниза.

«Я ушла навсегда, я думаю, что каждый день вы могли этого ожидать. Я ошиблась, выходя за вас, теперь я понимаю, что не люблю, а потому не могу быть хорошей матерью вашему ребёнку. Жалеть меня не стоит, а искать незачем — всё равно я не вернусь. Чтобы доказать вам непоправимость моего шага, я скажу вам, что люблю, любима и хочу быть счастлива».

— Что это такое? Господи, что это такое? Да разве так может писать женщина, у которой есть сердце и совесть?.. Господи, да ведь здесь же, в этой спальне… — он с каким-то ужасом оглянулся кругом.

Ему казалось, что эти немые свидетели нежных ласк, таинственных слов, что шепчутся на ухо даже в полной тишине и уединении, должны были возмутиться, удержать её, напомнить ей.

— Господи, да ведь вот здесь же…

Он не договорил, он только видел, ясно видел, как в первую ночь после брака он запер за собою эту дверь. Она сидела тут же, в этом кресле, бледная, взволнованная, но смеющаяся, окутанная по горло в пену белых кружев. Он взял её на руки, прижал всю к своей груди, отнёс вот сюда, к этому самому киоту, полному старинных образов, поставил её и сам стал рядом.

— Господи, Господи, благослови наш брак!

И она, прижавшись к нему, крестилась и тоже шептала:

— Господи, благослови!

А затем этот долгий поцелуй, крик восторга и счастья, когда она шептала ему слова разделённой любви.

Анна Сергеевна взяла из рук его письмо, прочла и глубоко задумалась.

Прошло, может, четверть часа, и в комнате, где надламывалось от страдания человеческое сердце, было всё тихо, спокойно, пела канарейка и в угловой корзине также благоухали ландыши, как и в самые счастливые дни.

— Как же ты намерен поступить? — как-то дико нарушая тишину раздался голос Анны Сергеевны.

Иван Сергеевич вздрогнул.

— Как? Ах почём я знаю как! Ушла… бросила… насильно мил не будешь… Умереть!.. А Валя? Ведь не могу же я погубить и её? — голос его звучал такою тоской и рыданием, что Анна Сергеевна не выдержала, обняла его и тоже заплакала.

— Ах, оставь меня! — Вавилов отстранил сестру. — Оставь меня одного! Я чувствую, что что-то надо сделать, но что именно — не знаю!.. Дай одуматься, запри дверь. Не смотри на меня так, не бойся, я ничего над собой не сделаю. Как только я приму какое-нибудь решение, я позову тебя.

Анна Сергеевна поглядела ему в глаза и, встретив, несмотря на припухшие от слёз веки, твёрдый и ясный взгляд, вышла, заперев за собою дверь.

Оставшись один, Иван Сергеевич долго ходил по спальне. Ему не пришло в голову осматривать ящики жены, искать следов преступления. Он думал, думал, рылся в собственной душе и совести. Несколько минут он стоял неподвижно перед портретом жены, затем остановился перед киотом, прижался лбом к холодному стеклу, закрыл глаза, сжал веки, точно удерживая слёзы, готовые снова хлынуть. Молился ли он, искал ли он просто просветления мыслей от близости образов, перед которыми с такой беззаветной верой склонялся ещё ребёнком, рядом со своею матерью? Может быть и её душа видела теперь мучения сына.

Огонёк лампадки, слабо горевший последними каплями масла, поблёскивая, освещал золотые венчики и два обручальные кольца его отца и матери, висевшие на чёрной ленте.

Открыв глаза, Иван Сергеевич увидел именно эти кольца, ему вспомнилось бледное лицо матери, её почти предсмертные слова: «Ох, как легко жениться и как трудно прожить вместе век! Сколько всепрощения надо внести в эту жизнь, — ох, сколько!»

Он отошёл от киота, открыл дверь и громко позвал сестру.

— Вот что, Анна, — сказал он, беря вошедшую за руку и усаживая с собою на диван. — Теперь я могу уже говорить спокойно. Её надо вернуть… слышишь, вернуть как можно скорее!