— Девушка, а покупку возьмете свою? — Это меня по ошибке продавщица назвала девушкой.

Какая я девушка! Я старая, старая, измученная женщина. Мне тридцать восемь лет, скоро будет тридцать девять, но я наплакала на все сто лет. Мне сто лет! Я больше не хочу никого любить! Я больше не могу никого любить! Человек, который носил меня по квартире вчера, целуя по одному моему пальчику, гладя губами мои брови, щекоча мне ресницы своими ресницами, который купил меня всю без остатка своей нежностью, которому я доверила свою жизнь, жизнь Варьки и будущего малыша, который уже готовится выйти на свет, вот-вот, вот-вот… и нас будет трое, которых он предал…

Зачем, зачем ты нас позвал? Зачем ты побеспокоил мое избитое-перебитое сердце, оно только начало заживать после хлыстов Александра Виноградова, после тех нечеловеческих мук, которые он мне причинил за первые месяцы моей беременности…

Нам было трудно в комнатке, набитой пакетами из прошлой переломанной жизни, но нам было с Варей хорошо. Мне было лучше, чем сейчас, когда опять разрывается сердце, только-только успокоившееся… Мы бы выбрались оттуда, сами, выбрались бы — не в хоромы, да кому нужны эти хоромы, если в них — такое!

Я уже рыдала в трехэтажном коттедже в Клопове! Пусть лучше мои дети писают летом в оцинкованное ведро, чем живут в мутном болоте лжи и вероломства…

Больно, больно, больно, больно… Плохо, плохо, плохо, плохо…

Вот тебе и любовь-константа! Нет и не может быть никаких констант в этом! Они все равно целуют все носы и все макушки, которые им нравятся. Те, которые были на войне, и те, которые в это время сходили с ума от обжорства и пресыщенности… Они же должны все успеть за свои короткие жизни! Всех поцеловать, всех осеменить… и растереть большой ладонью свое семя по гладкому, нежному животику…

Тошно… Нет! Мне нельзя! Я не могу! Не имею права! Мне надо родить девяти-, а не восьмимесячного, нет! Восьмимесячные болеют! Им плохо потом в жизни! Я не рожу из-за предательства второго Виноградова сейчас! Ни за что!!! Ни за что! Ни. За. Что.

Я несколько раз глубоко вздохнула, нашла в сумке лучшее лекарство всех времен и народов — нашатырный спирт, понюхала прямо из бутылочки, пролив немного едко пахнущей жидкости на рукав. На тонкой замше серого козлиного пальто, предсвадебного подарка сбежавшего жениха, Виноградова номер один, проступило белое пятно. Я отвлеклась, рассматривая пятно. Похоже на улитку… Вот домик, чуть покосившийся, вот маленькие кривые рожки, вот маленькие кривые ножки… а улитка улыбается беззубым ртом и говорит, как в детской песенке: «А внутри меня тепло…»

А внутри меня — Максим Виноградов, еще никогда не видевший улиток. И я плакать не имею никакого права. Рыдать, отчаиваться и стоять, прислонившись к стене какого-то чужого дома. Я потерла пальцем быстро высыхающее пятно — ничего, на память останется. Подошла к проезжей части, взмахнула рукой, из рукава, как у Царевны Лебеди посыпалось… пакетик с золотой цепочкой, сердоликовое сердечко — подарки с гонорара моей Музе — Варьке, вдохновляющей меня на новые истории, да так же полетел и упал далеко в снег пузырек с нашатырем и невесть откуда взявшийся весь смятый киндер-сюрприз. Зато остановилась самая первая машина — чудесная лиловая иномарка. За рулем сидел симпатичный мужчина лет сорока трех.

— Ваша фамилия — не Виноградов? — спросила я, наклонившись к окошку, вместо того чтобы спросить, повезет ли он меня на «Октябрьское Поле».

— Нет, — ответил мужчина.

Удивительно, что он не спросил, не в Кащенко ли меня отвезти.

Я собрала рассыпанные вещи, села, спокойно доехала, заплатила сто пятьдесят рублей. У меня еще оставалось много, очень много денег от гонорара и аванса за следующие серии. Дома я аккуратно собрала самые нужные вещи в небольшой чемодан, попробовала его поднять — нормально. Плюс два килограмма с половиной — ноутбук. Плюс килограммов восемь — Максим вместе с плацентой и околоплодной жидкостью. Не потерять деньги. Закрыть внимательно все замки. И — за Варей в школу. Когда уходишь из дома во второй, в третий раз, вещей становится все меньше и меньше. Так, глядишь, все в кармане и будет умещаться. Паспорт, деньги и пузырек с нашатырем.

Перед уходом я написала записку на валявшемся в кухне журнале «Мой любимый сад»:

«Толя! Все-таки главное в мужчине не затылок, а честь, как бы немодно это ни прозвучало».

Перечитала, вырвала лист и запихнула его себе в карман.

Когда я спускалась в лифте, затренькал в сумке телефон на мотив популярной песенки, которую все время поет Варька. По-моему, ей нравится эта песня из-за строчки: «Я родителям врала, понима-а-ешь!» Я посмотрела на дисплей — звонил Анатолий Виноградов.

— Да, — сказала я.

Да, Толя, да. Я тебя видела. Да, мне понравилась твоя девушка. Да, она в сто раз лучше меня. В два раза моложе. У нее волосы цвета выжженной солнцем спелой ржи, вишневые губы и ясные серые глаза, никогда не видевшие гноя, желчи, блевотины и засохшей на подбородке у твоей пьяной подруги спермы твоего жениха…

Да, Толя Виноградов. Я — дура. Мне так всегда говорил Саша Виноградов. Я — доверчивая, неосмотрительная, не мыслящая себя без любви и без мужчины дура.