— Нет. С ней все кончено.

Джина удивилась и, неожиданно для себя, разволновалась. Быть может, потому, что наличие у Фритци молодого любовника успокаивало ее и Дженни.

— О, Френки. Прости меня. Я не знала.

Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Джина испугалась, что он вот-вот расплачется.

— Это произошло совсем недавно.

— Знаешь, все романы, в принципе, одинаковы. Может, это и делает их забавными.

Джине было по-матерински жаль его. Она очень хотела хоть немного поднять ему настроение. Она знала, что ему будет очень неприятно, если он расплачется здесь.

— Нет. По-моему здесь дело в другом. У нее кто-то появился.

— Правда?!

У Джины сжалось сердце.

— Да. Скорее всего, это так. Мне кажется, что такая женщина, как Фритци, может иметь кого захочет… А что ей делать с таким парнем, как я?

Джина поставила стакан на столик. Ее ладошки вспотели. Бедный Френки! Вся его самоуверенность исчезла.

— Ты еще молод, Френки. Впереди у тебя еще много встреч с женщинами… Не стоит так огорчаться. Все будет хорошо.

Френки печально улыбнулся.

— Да, конечно. Только я никогда не встречу такую женщину, как она. Таких больше нет. Ладно, жду звонка.

Ссутулившись, Френки побрел к выходу.

— Время летит незаметно. Жизнь проходит, мелькают дни и годы, не оставляя в памяти ничего, кроме отдельных эпизодов: пикник на пляже, когда тебе было всего лишь пять лет, а семья была еще крепкой и счастливой; поездка в горы и песни, которые тогда пели; влюбленность в Омара Шерифа и первое посещение оперы; спортивные соревнования и жуткий бронхит… Эпизоды хорошие и плохие. Значительные и совсем несущественные. Смерть. Смех. Отличная еда. Первый оргазм. Застывшие во времени куски жизни.

Когда происходят эпизоды, которым суждено остаться в памяти на всю жизнь, мы не говорим себе, что именно это обязательно запомним. Они просто остаются с нами. И мы не знаем, станет ли наша жизнь лучше, если мы будем внимательнее приглядываться к ней. Разве можем мы с уверенностью сказать, какой груз памяти мы донесем до старости и унесем с собой в могилу?

Случилось так, что Харты значительно позже смогли оценить значимость обеда в ресторане вместе с Джеймсонами. Это был как раз тот эпизод, память о котором они пронесут через всю свою жизнь.

Джина пришла, когда все уже были в сборе. Она с трудом пробралась к столику сквозь толчею, обычную для летнего обеденного времени. За столом шел оживленный разговор. Речь шла о Бергмане, о его «Сценах из супружеской жизни». Гарри был в своем амплуа.

— Смотрите, эта вещь полностью автобиографична. Он утверждает, что мир взрослых разрушительно влияет на детей. Он прекрасно показывает общество, где каждый персонаж пытается унизить находящегося рядом с ним. Так почему все отмахиваются от реальной действительности? Я имею в виду всех этих либералов с трясущимися коленками, коммунистов и гуманистов, которые думают, что могут изменить установленный порядок вещей. Это же абсурд!

Я думаю, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что всегда были и будут сильные и слабые, богатые и бедные, хорошие и плохие, животное и человек. Почему это никто не понимает?! И пока это равновесие или противостояние существует, возможно ли что-либо изменить к лучшему? Их дурацкие идеи основаны на том, чего не существует в природе, чего не было и никогда не будет, а не на реальных вещах.

Джина опустилась на стул рядом с Гарри.

— Отлично, я рада, что пропустила этот разговор. Для хорошего пищеварения больше подходят более спокойные темы.

Джина заказала бокал вина и расслабилась в компании по-настоящему близких людей.

Донни задумчиво произнес:

— Когда мы с Дженни в прошлом году были в Амстердаме, мы посетили дом Анны Франк. Мы столько читали об этом в путеводителе… до этого смотрели фильмы, читали дневник, что решили обязательно сходить туда.

Донни пригубил свой стакан с шотландским виски и продолжил:

— Вы входите в маленькую прихожую и платите за вход. Потом карабкаетесь вверх по скрипучей узкой лесенке, не зная, что вас ждет наверху, как вдруг неожиданно оказываетесь перед фальшивым книжным шкафом, о котором столько читали, видели его в фильмах и документальных лентах. И вот он стоит перед вами, вы проходите через него, как делали это Франки и ван Пелсесы, и попадаете в их кошмар.

Пятьсот тысяч туристов ежегодно проходят этой дорогой и рассматривают запущенные комнатенки, макет, где показано где кто спал, обстановка — все-все. Я представил себе, что бы они подумали, если бы знали, что через полсотни лет немецкие туристы в шортах будут бродить здесь и щелкать фотоаппаратами. Я не могу вам передать, что случилось с нами. У меня на глазах выступили слезы. На меня все это произвело удивительно сильное впечатление. Более сильное, чем весь Музей Катастрофы.

В одной из этих комнат было окно, выходившее на улицу. Я подошел к нему и выглянул наружу. Стоял ясный прохладный весенний день. Я увидел маленькую улочку, окаймленную каналом. Вдоль улицы протянулся ряд лавчонок, где торговали китайским фаянсом и фарфором, вереница магазинов, предлагавших одежду на любой вкус. Все выглядело спокойно, безмятежно. И трудно было представить, что эта самая улочка была когда-то наводнена штурмовыми отрядами, оружием, что на ней царил страх, несчастье, что здесь творилось зло.