Шрифт:
Я стиснул зубы. Мрачное детство, – подумал я. – Что оно с ней сделало?
– Когда мне было одиннадцать лет, мама вышла из больницы, и мы перебрались в то, что ты бы назвал развалинами дореволюционного склада, – огромные толстые каменные стены, с которых сыпалась штукатурка, крысы, дырки в полу, камин, заколоченный досками. Мы платили за это помещение двадцать долларов в месяц, и мама попыталась привести его в божеский вид. Однажды она услышала, что где-то продается старое пианино, и она для меня его купила! По случаю ей это стоило всего сорок долларов. Но мой мир с этого момента изменился, я уже никогда больше не была прежней.
Я повернул разговор в несколько ином направлении.
– А ты помнишь свою предыдущую жизнь, в которой играла на фортепиано?
– Нет, – ответила она. – Я не уверена, что верю в прошлые жизни. Но вот какая странность. Музыку, написанную во времена Бетховена и раньше, то есть самое начало XIX века, я словно не учу, а повторяю. Мне это очень легко дается, я узнаю ее с первого взгляда. Бетховен, Шуберт, Моцарт – все они, словно старые друзья. Но не Шопен, не Лист: это новая для меня музыка.
– А Иоганн Себастьян? Он жил давно, в начале XVIII века.
– Нет. Его тоже нужно разучивать.
– Но если кто-то играл на фортепиано в начале XIX века, – удивился я, – он же должен знать Баха, правда?
Она покачала головой.
– Нет, его произведения были утеряны, и он был забыт до середины XIX века, когда его рукописи снова нашлись и были опубликованы. В 1810 – 1820 годах никто ничего о Бахе не знал.
У меня на затылке волосы встали дыбом.
– Хочешь проверить, жила ли ты в то время? Я вычитал в одной книге, как можно вспомнить прежние жизни. Хочешь попробовать?
– Как-нибудь в другой раз:
Почему она этому сопротивляется? Как такой умный человек может сомневаться в том, что наше существование – это нечто большее, чем просто фотовспышка на фоне вечности?
Вскоре после этого, где-то чуть позже одиннадцати вечера я посмотрел на часы: было четыре часа утра.
– Лесли! Ты знаешь, которой час?
Она, закусив губу, посмотрела задумчиво в потолок:
Шестнадцать
Не слишком большое удовольствие вставать в семь часов, чтобы лететь во Флориду, – думал я, – после того, как она доставила меня в мой отель и уехала обратно в темноту. Оставаться на ногах после десяти вечера для меня не частое событие, – привычка со времен жизни бродячего гастролера, который укладывался под крылом через час после захода солнца. Лечь спать в /obl, встать в семь и лететь три тысячи миль было для меня вызовом.
Но так хотелось слушать ее, так много хотелось сказать!
Все это может просто убить меня, если я еще немного не посплю, – думал я. Многих ли людей в этом мире мог бы я слушать, с кем мог бы я говорить до четырех утра, – еще долгое время после того, как исчезло последнее печенье, – и не чувствовать себя уставшим? С Лесли, и с кем еще? – вопрошал я себя.
Я провалился в сон, не получив ответа.
Семнадцать
– Лесли, прости, что звоню так рано. Ты уже не спишь? – Это было в тот же самый день, сразу после восьми утра по моим часам.
– Сейчас уже не сплю, – ответила она. – Как поживаешь этим утром, вуки?
– У тебя сегодня будет свободное время? Наш вчерашний разговор продолжался не очень долго, и я подумал, что мы могли бы позавтракать вместе, если тебе позволяет распорядок дня. А может быть и пообедать тоже?
Последовало молчание. Я сразу понял, что навязываюсь. Это заставило меня содрогнуться. Мне не следовало звонить.
– Ты сказал, что сегодня улетаешь обратно во Флориду.
– Я передумал. Я полечу завтра.
– О, Ричард, извини меня. Я собираюсь позавтракать с Идой, а затем у меня будет встреча. На обед у меня тоже назначена встреча. Мне очень жаль, потому что я бы хотела быть с тобой, но я ведь думала, что ты уезжаешь.
Это будет мне хорошим уроком, думал я, чтобы я не был слишком самонадеянным. Как я мог подумать, что ей нечего делать кроме того, чтобы сидеть и разговаривать со мной? Я сразу же почувствовал себя одиноким.
– Нет проблем, – сказал я. – Как бы то ни было, мне лучше улетать. Но могу ли я сказать тебе, как мне понравился наш вчерашний вечер? Я могу слушать тебя и разговаривать с тобой до тех пор, пока не раскрошится последнее печенье в мире. Ты знаешь это? Если ты этого не знаешь, позволь мне сказать тебе!
– Я могу сказать то же самое. Но после всех пирожных, которыми меня кормил Поросенок, мне придется поститься целую неделю, чтобы я снова смогла узнать себя, так я поправилась. И почему бы тебе не полюбить семечки и сельдерей?
– В следующий раз я принесу тебе семечки сельдерея.
– Не забудь.
– Иди досыпай. Извини, что разбудил тебя. Большое спасибо за вчерашний вечер.
– Тебе тоже спасибо, – ответила она. – Пока.
Я повесил трубку и начал складывать одежду в свою сумку.