Словом, в те дни, когда его мать и жена так ослабели от голода, что уже не могли выходить на улицу, Артемий Саввич решился. Вместе с документом, подтверждающим подлинность портрета, он отнес картину одному антиквару на Невском. Невысокому вертлявому мужичку с густыми бровями и спрятанными под ними постоянно бегающими глазками. О, то был весьма дальновидный человек! И с большими связями. У него всегда имелись в запасе несколько буханок хлеба — самая ценная валюта в блокадном Ленинграде. Люди шептались, что его жена работает в горкоме партии и имеет паек. Он нутром чувствовал: война не вечна, зато те ценности, что приносят в обмен на хлеб истощенные люди, переживут и стерпят все. В имперской столице, несмотря на все революции, Гражданскую войну и политику большевиков, обменивавших предметы искусства на валюту, золото и хлеб, сокровищ и шедевров еще оставалось предостаточно. Слишком много скопилось их за два с половиной столетия под куполом града святого Петра…

Антиквар даже успокаивал свою совесть: мол, он сохраняет ценности для будущих поколений. А бывшие владельцы… Что они понимают в искусстве? Все равно рано или поздно их наследники продали бы все за гроши…

Словом, после некоторых препирательств антиквар взял у Саввы картину в обмен на буханку хлеба. Руки у Артемия Саввича, принимавшие буханку, или, как тогда говорили в Питере, булку, задрожали. Он давно уже не держал в руках такой большой кусок хлеба.

— Больше дать не могу. Кому сейчас нужны картины? — сказал торговец, словно оправдываясь. — Да вы и сами это знаете. Тем более вряд ли кому-то здесь потребуется холст никому не известного автора позапрошлого века. Будем откровенны. Вы, Артемий Саввич, человек интеллигентный, мы с вами одной крови, всю жизнь занимаемся искусством, и только поэтому я расположен вам помочь.

Артемий Саввич молча, даже с какой-то брезгливостью, вырвал серую буханку хлеба из цепких мосластых лапок антиквара и, не поблагодарив его, выбежал из каморки, а потом так быстро, как мог, двинулся в сторону дома.

Мать спасти он не успел. Смерть уже внесла ее в свои длинные списки и не собиралась оттуда вычеркивать. Старушка тихо угасла через несколько дней, наотрез отказавшись от принесенного сыном хлеба — немыслимого, несметного и уже не нужного ей, старой, богатства.

— Отдай Вере, — прошептала она. — Вера моложе, она выживет, а мне уже все равно. Я устала и хочу туда, где найду покой, — она указала иссохшим пальцем вверх, туда, где за окошком серело питерское небо, — хочу к твоему отцу. Не плачь, сынок. Жена тебе сейчас нужнее, чем мать.

Через два дня она просто не проснулась зимним утром в их промерзшей квартире на Литейном.

А жена Артемия Саввича Вера и вправду пошла на поправку. Через несколько дней женщина уже стала выходить на улицу, чтобы встать в длинную очередь за блокадным пайком. Прошло еще несколько мучительных недель. Наконец блокаду в городе сняли, и все питерцы стали учиться жить другой, мирной жизнью, о которой за девятьсот дней ада успели забыть.

Словом, Артемий Саввич потом не раз думал о «Графине» с мистической благодарностью: она спасла от голодной смерти его любимую жену, его Веру.

Чем ближе подходила к Берлину Красная армия, тем чаще совесть скреблась острыми коготками в сердце старого интеллигента. Он ведь поклялся Карлу, что сохранит картину для Изольды, чего бы это ни стоило. И нарушил клятву. Артемий Саввич, в отличие от физиолога-материалиста и безбожника Карлуши, был человеком верующим. Соблюдал посты, ходил по воскресеньям в церковь. Но главное, старался жить по вере. Поэтому клятвопреступление, даже невольное, тяжким камнем легло ему на душу. Извечный крест интеллигентов: мучиться понапрасну. Ведь когда-то о жестоком выборе, который выпал Артемию Саввичу: картина или жизнь, они с Карлом и помыслить не могли. И все-таки… Не зря в Библии сказано: «Не клянись».

Все его попытки найти друга после войны оказались тщетными. Артемий Саввич узнал, что Карл Иванович ушел на фронт с ополченцами, попал под Псковом в плен и в итоге пропал без вести. Зато гражданскую жену Карла Ольгу он, правда не без труда, отыскал в конце сороковых там же, в Ленинграде. Военврач Ольга Гурко и ее дочь Изольда проживали теперь в самом центре города, на улице Халтурина, бывшей Миллионной, примыкавшей к Эрмитажу. Они были немногими из довоенных ленинградских знакомых, доживших до победы.

— Вот, Изольда, и все, — грустно закончил Артемий Саввич свой рассказ и лишь тогда решился поднять на Изольду выцветшие голубые глаза. — Я предал надежды твоего отца и очень виноват перед тобой. Но у меня не было другого выхода. Если бы я не выменял картину на хлеб, некому было бы даже рассказать тебе эту печальную историю. Прости меня, если сможешь.

— О чем вы говорите, дядя Тема! О чем думаете! Какая там еще старорежимная картина! — Изольда заразительно рассмеялась, подняла на него свои дивные ореховые глаза и беззаботно махнула рукой. — Столько всего интересного теперь в жизни. Войну выиграли! Учись, работай, а пыль с картин вытирать мне некогда!

Изольде в этот день исполнилось восемнадцать, она была влюблена, счастлива и не собиралась думать ни о чем тягостном и печальном.

— Забудьте эту мрачную историю, как кошмарный сон. Будто вы проснулись — и все. Никакой картины вообще никогда не было!

— Только в ранней юности, лишь в твои восемнадцать, Изольда, можно так легко все забывать, — горестно вздохнул Артемий Саввич. — А в моем возрасте слишком хорошо понимаешь: все придется помнить и за все платить. По меньшей мере бессонницей. И все-таки я хочу вручить тебе кое-что в память об этой картине. Хотя бы эту дарственную, заверенную в конце тридцатых у нотариуса. Читай: «Портрет графини неизвестного художника восемнадцатого века подарен Карлом Шмидтом его дочери Изольде Гурко в день ее совершеннолетия». Жаль, что я до войны не сфотографировал холст. Не думал, что все так повернется. Кстати, Карл, я это точно знаю, сделал тогда фотографию картины и копию дарственной на память и, возможно, унес ее с собой в печь концлагеря. Жаль. Была бы хоть какая-то зацепка. А так… Увидеть «Графиню» надежды мало. Думаю, теперь на долгие годы картина исчезнет. Новый владелец надежно спрячет холст где-нибудь на чердаке. Если он вообще пережил блокаду. Говорили, после войны того антиквара кто-то зарезал в темном переулке. Когда он отказался кому-то вернуть то бесценное, что купил за булку хлеба. Что ж, свой кровавый счет к нему был у многих. По масштабу трагедии это почти библейская история…