Жена Слепцова хлопочет над приготовлением обеда. На ней — легкая одежда из ровдуги и красивый, расшитый бисером передник. Она нанизывает на тонкие лучинки пресные лепешки и печет их на огне.

Слепцов достает из-под шкур низенький столик и несколько фарфоровых чашек. Он тщательно вытирает их вместо полотенца тонкой лиственничной стружкой и расставляет перед нами».

Мы рассаживаемся на оленьей шкуре вокруг стола и приступаем к чаепитию. В урасу входит сын Слепцова Петр, двадцатилетний юноша. Он учится в Якутске и приехал к отцу на каникулы. Петр здоровается с нами на чистейшем русском языке и садится возле отца. Они очень похожи друг на друга. Петр отвечает на наши вопросы толково и обстоятельно.

— Улахан-Чистай здесь делится на Екчан и Бухчан. На Бухчане живет около двухсот семей эвенов. Их снабжает Якутпушнина. Оленьи стада бухчанских эвенов достигают десятка тысяч голов, — сообщает нам Петр.

— А жители Екчана?

— Эвенов, живущих на Екчане, снабжает Дальстрой. У екчанских эвенов тоже несколько тысяч оленей. Все эвены кочуют на Улахане. Здесь очень богатое оленье пастбище. Улахан — высокое плоскогорье. Его все время обдувают ветры. Поэтому здесь мало оводов и комаров. Для оленей очень удобное место, очень….

Я невольно залюбовался молодым эвеном, который с любовью рассказывает о своем крае.

Петр учится на зоотехника. О своей будущей профессии он говорит со всем жаром молодости:

— Олени гибнут от эпидемий, от гололедицы, от недостатка кормов. Пастухи часто не умеют оказать самой простой помощи больному оленю. Сейчас по всей тайге создаются колхозы. Эвены кочевники сядут на землю. Скоро и мы, кочующие по Улахану, объединимся в колхоз. В нашем колхозе будет оленье стадо в двенадцать тысяч голов. Есть над чем поработать зоотехнику!

Отец снизу вверх смотрит на сына, и погасшая трубка дремлет в его руке. Мать стоит у костра, перебирая свой расшитый передник: она не понимает, о чем по-русски говорит ее сын, но тихая материнская нежность освещает ее лицо.

Петр рывком отдергивает оленью шкуру у дверей урасы. Перед нами снова открывается белый бескрайний ковер оленьего мха.

— Здесь хватит ягеля на сто тысяч оленей, — весело говорит Петр. — Я вижу будущее моего края. Ягель — такое же богатство, как и металл, только никто не обращает на него внимания. Но скоро обратят! Скоро на Улахане будет столько колхозных табунов, что оленьего мяса хватит для всех жителей Севера — и для тех, кто к нам приехал, и для тех, кто собирается ехать. И, кроме мяса, — молочные продукты и оленьи меха. Ведь это же… — Петр не заканчивает фразы и смотрит вперед так внимательно и долго, словно видит уже то, о чем говорит.

Мы с Петром выходим из урасы. Наши тяжелые сапоги мнут тонкие узоры мха. На плечах у Петра — расшитая бисером дошка из ровдуги — материнский подарок. Ворот сиреневой русской рубашки распахнут, на лбу — капельки пота.

Вечереет.

Волны заката заплескивают плоскогорье, и белый ягель погружается в розовый дым. Удивительно успокаивающе действует это сочетание белого с розовым.

— Мои предки жили охотой и разводили оленей. Мой отец и сейчас — знаменитый охотник по всему Улахану. Бьет на выбор: барана — под левую лопатку, белку — в глаз.

— А ты?

— Ну, какой я охотник! Побродяжить с берданкой люблю… Сказать правду, мне жалко, как быстро исчезает горный баран. Его истребляют скорее, чем он плодится. Знаете, — Петр останавливается и доверительно касается моего плеча, — я думаю одомашнить горного барана. Разве это нельзя? Об этом просто никто не думал.

Я откровенно признаюсь Петру, что мысль о приручении горных баранов мне также не приходила в голову.

— Ну, вы — другое дело! Вы болеете своей мечтой…

Он сказал это «болеете» так проникновенно и хорошо, что я сразу понял: он тоже болеет своей мечтой.

— Я не знаю, чего больше в горном баране: глупости или любопытства. По-моему — любопытства. Очень любопытен, очень! А наши охотники этим пользуются. Хотите пойти на охоту за баранами? — неожиданно предлагает он. — На ночную охоту! Интересно!

Поздно ночью Петр, Мика и я отправляемся на охоту.

Мы идем мимо оленьих стад. Олени лежат на ягеле, их рога перепутаны, как заросли чернотала. Лохматые псы подбегают к нам и громко лают, вскидывая оскаленные морды.

Мы движемся — к хребту Черского, освещенному белой ночью. Вот кончается плоскогорье, и над нами — гранитные гольды, обросшие ягелем. Входим в тень гольдов, но из тени их вершины становятся еще более ясными. Все видно так, словно расстояние между нами и вершинами гольцов не более нескольких метров.

Мы поднимаемся на голец с раздвоенной вершиной. В седловине Петр останавливается и шепчет:

— Посидим здесь. Я давно заметил здесь стадо баранов. Они придут попастись. Только, пожалуйста, тише…»

Мы сидим на гранитной глыбе и ждем. Проходят часы томительного ожидания. Вот уже вспыхнули вершины гольца, к струйки рассвета пробегают по ягелю. Меня клонит в сон, я устало мигаю, превозмогая себя. На мое плечо опускается чья-то рука.

— Появились, — слышится голос Петра.

На левой вершине гольца — три черных силуэта. Бараны стоят, как высеченные из камня, алые пятна зари мелькают по ним.