— А кино? — спросил он, робко глядя ей в глаза. — В субботу или в воскресенье. Приходите в «Магнит», я буду ждать. Ладно? В семь? В субботу.

Она еще раз внимательно взглянула на него, чуть прихмурила глаза, но, качнув головой, будто отгоняя сомнения, согласилась:

— Я приду. Спасибо вам, Павел.

Он не шел по проспекту, а бежал. Расстегнутые полы ватника заносило ветром, и они глухо хлопали, как паруса на лодке.

В трамвае он все время улыбался кондукторше, пожилой веселой женщине, сыпавшей прибаутками, брал для стариков и женщин с детишками билеты и что-то напевал про себя.

— Ребята! — крикнул Павел, вбегая в комнату общежития. — Ребята, мне здорово повезло. Прямо поверить не могу!

Кузякин посмотрел на него из-под лохматых рыжих бровей, усмехнулся:

— Нечего водку-то зря поносить… Эк парень нагрелся.

— Встретил? — догадался Блажевич и счастливо рассмеялся: — С малой криницы вяликая река пачинаецца!

Виктор дружески подмигнул Павлу, сказал, имея в виду Кузякина:

— Кто на бутылке женат, тому и жена ни к чему. А ты кругом холост.

— Кинул бы я вино, да оно меня не кидает, — вздохнул Кузякин. — Ну, будем спать, бригадир. В смену рано.

В последнее время он опорожнял свои бутылки тайком, страдая оттого, что это приходится делать украдкой и в одиночестве. Приводить собутыльников в комнату Линев ему решительно запретил.

Когда потушили свет, Линев и Блажевич уселись на кровать Павла, потребовали шепотом:

— Выкладывай все!

— Потом, — взмолился Абатурин. — Я сейчас и впрямь, как пьяный. Вовсе глупый.

— Потом, дык потом, — согласился Блажевич. — Только не ворочайся всю ночь, не вздыхай. Не выспишься и свалишься утром с подкрановых балок. Сиротой покинешь девку.

— Не буду ворочаться, — пообещал Павел. — Но оставьте сейчас меня в покое, ради Христа!

Весна пришла на Урал неожиданно рано, и уже в апреле снег повсеместно сошел с улиц Магнитки и держался еще только на вершинках рудной горы.

В декабре готовый стан приняла государственная комиссия, и строителей перевели на новые объекты. Бригаде Линева поручили монтаж девятой сверхмощной печи первого мартеновского цеха.

В последнее время бригадир носился с превосходной идеей. Бригада хорошо поработала на стройке стана, и Линев верил, что теперь у нее есть право бороться за звание коммунистической.

— А что? — говорил он Блажевичу. — Монтажная бригада коммунистического труда, — звонко?

— Звонко! — весело поддерживал его Гришка. — Будет еще пригожей, коли в дужках поставить прозвище бригадира.

— А-а, какое это имеет значение, — отмахивался Линев. — Только нет, не вытянуть нам.

— Чаго гэта? — удивлялся быстрой перемене Блажевич.

— Кузякин подведет, анафема. Водка — раз, и от жены ушел — за это тоже по нынешним временам горло рвут.

Линев тер лоб, вздыхал:

— Может, прогнать? Как думаешь?

И отвечал себе:

— Нельзя. Придется воспитывать его, древнего дьявола. А как? Ты знаешь?

— Нет, — честно признавался Блажевич.

Вечерами Линев стаскивал товарищей к столу, раскрывая толстую, в клеенчатой обложке тетрадь. В ней были записаны пункты, без которых, полагал бригадир, им не видеть почетного звания, как собственных ушей.

— Гвоздь всему — работать по-настоящему, без дураков. Вот, — говорил Виктор. — Без этого ничего нет. Теперь дальше. Выручка. Потом быт без водки. Никаких выражений и смерть табаку.

Последний пункт — о табаке — вызывал ярые возражения Блажевича.

— Фальшива, — утверждал он. — Ты з мяне баптыста не раби. Я, каб зразумев ты, бязбожник.

— Причем тут безбожник? — удивлялся Линев. — Губим здоровье и отравляем воздух.

— «Отравляем»! — ворчал Блажевич. — Я живу — вуглекислату выдыхаю. Что — не дышать?

— Ладно, — отступал Линев, — я в парткоме провентилирую вопрос. А сам курить не буду.

В тетрадке было еще множество пунктов. Даже пункт о внешнем виде. Бригадир считал, что надо раз и навсегда запретить себе появление в общественных местах без галстука, в нечищенных ботинках, в мятых брюках.

— Галстуки — ерунда, — в один голос возражали Воробей и Климчук, специально затащенные Линевым в общежитие. — Эти тряпки на шею вешать не будем.