Хоть все во сне происходит, и Ата понимает это, тем не менее он сожалеет, что вместо какого-нибудь великого поэта на постаменте стоит никудышный злопыхатель Дурды Пишик. И пока он стоит расстроенный, откуда-то появляется сам редактор, сует ему в руки груду пожелтевших рукописей. После этого и памятник исчезает, и сон кончается…

«Интересно, что бы это значило? — раздумывает Ата Думанлы. — Неужели я в самом деле так боюсь этого Дурды Пишика? Редактор — понятное дело, руководителя всегда надо немного побаиваться. А в моем положении надлежит каждый свой шаг продумывать. Но с какой стати мне приснился Дурды Пишик? Нет, я ни капельки не опасаюсь его. Только всегда соблюдаю осторожность…»

В конце концов Ате Думанлы надоело разгадывать свои сон, и он пришел к смелому, прямо-таки отчаянному решению: «Я сегодня не иду на работу! Эй, Дурды Пищик, слышишь? Меня сегодня на работе не будет! Если тебе не с кем читать корректуру, можешь пригласить свою жену. Ату Думанлы с сегодняшнего дня ждут более ответственные дела».

После такого решительного намерения он посмотрел на свой письменный стол, который стоял в углу, покрытый пылью, и вспомнил, что уже дней десять не садился за него, но тут же успокоил себя: «Чтоб они провалились, все эти завистники! Даже если б они публиковали десятую часть стихов, написанных мною, я положил бы перед ними свою шапку, А то и сами ничего не пишут, и у других желание писать отбивают. Стимула у меня нет, стимула».

Ата Думанлы выругался по адресу одного известного поэта, стихи которого публиковались регулярно, и встал с постели. Немного потоптался, разминаясь. Сделал несколько приседаний, помахал руками и решил, что достаточно. Потом вспомнил когда-то прочитанную в газете заметку о том, что некий весьма почтенного возраста генерал ежедневно совершает четырехчасовую гимнастику, и проделал еще пять-шесть упражнений.

На кухне пустая бутылка из-под вина вызвала у него приступ изжоги. Но поскольку он еще не приобрел скверной привычки опохмеляться по утрам, то постарался побороть свое отвращение и как можно спокойнее приласкать подбежавшую к нему собаку. Это была странная собака, нечто более оригинальное, чем просто помесь таксы с дворняжкой. Ата Думанлы не знал, какой она породы, но это не слишком занимало его. Собака была добродушной и ценила ласку. Он погладил ее по голове и отрезал щедрый кусок колбасы: «Ешь, друг!»

Накануне Ата заходил в гастроном, и на столе лежала докторская колбаса, шесть-семь яиц, три длинных парниковых огурца, начатые рыбные консервы, две пачки сигарет «БТ». Напевая одно из своих стихотворений, Ата несколько раз обошел вокруг стола. Потом умылся, поставил чай, включил радио.

После завтрака Ату Думанлы ждал письменный стол. Прежде чем сесть, он взял в руки тряпку и остановился посреди комнаты, раздумывая: «Почему я трачу свои силы на всякие пустяки? Я должен творить! Помнишь Мартина Идена? Как и он, я должен ни перед кем не заискивать, а трудиться, не жалея сил. Там, где нет труда, от способностей нет никакого толку..»

Ата Думанлы, словно он находился не у себя дома, а на сцене драматического театра, принял серьезный вид, бросил в угол тряпку и сел за стол. «Для того чтобы творить, поэт должен быть свободен от всех мелочных забот, ничто не должно мешать ему. Что, например, сейчас мешает мне?»

Он представил редакцию, редактора, вечно нахмуренного старшего корректора Дурды Пишика и вздохнул. Как перед ними оправдываться за сегодняшний прогул? Если сказать, что, мол, нездоровилось, они все равно не поверят, потому что вчера был гонорарный день. Получал ты гонорар или не получал, никого не касается — если на следующий день не пришел на работу, обязательно заподозрят. Честно говоря, на следующий после гонорара день даже умереть опасно: скажут, что упился и ноги протянул.

А если плюнуть на все и вся и завтра тоже не пойти? Тебя с треском выпрут с работы. Им-то что, душа у них болит за тебя, что ли? Не ты, так другой. Корректорский стол — не министерский.

Ата Думанлы с жалостью посмотрел на рукописи, разбросанные по письменному столу. Взял в руки одну. Это была начатая «Баллада о собаке». Строчки еле виднелись из-за слоя пыли. Ате Думанлы стало немножко стыдно, и он довольно долго откашливался. А потом стал одеваться.

В редакции все было как обычно. Самый дисциплинированный в ней человек, Рахманберды-ага, проработавший в отделе писем двадцать пять лет, уже сидел и пил зеленый чай. Он никогда ничему не удивлялся и никого не осуждал. Молоденькая машинистка, которую, после семи объявлений в газете, с трудом отыскали на место ушедшей на пенсию Патьмы, неуверенно и сильно тыкала пальцем в клавиши машинки. Ата Думанлы поздоровался с ней, а про себя подумал: «Вряд ли мы с ней далеко уйдем», — и прошел в корректорскую.

Старший корректор холодно ответил на его приветствие, кинул перед ним груду гранок, сказал: «До одиннадцати часов закончи», — и ушел по своим делам.

Ата Думанлы качал читать нудный очерк, написанный каким-то новоявленным автором с отгонного пастбища. Временами он вслух обращался к этому автору с вежливыми по-желаниями: «Чтоб ты подавился съеденными овцами, болван безъязыкий!» Это приносило некоторое облегчение.

Наконец Ата Думанлы вычитал всю корректуру. От усталости у него кружилась голова. Он откинулся на спинку стула и начал вспоминать все, что пережил в этом городе…

Еще до того, как он выбрал себе литературный псевдоним, для родителей не было ребенка более любимого, чем Ата. Отец, хоть остальные дети и обижались, всегда говорит: «Ата станет мне опорой, а от вас ничего путного ждать не приходится». Новая одежда была у Аты, сливки с молока пил Ата, и постель у него была чище и новее, чем у братьев и сестер. Да, хорошо жилось Ате! Неизвестно лишь, почему его так отличали родители. Мальчик был, ничем особенным не выделялся, разве что задумывался чаще своих сверстников да сам с собой разговаривал во сне.