Вот как представляет себе писателя Сент-Бев, когда он мысленно переносится в прошлое, о котором грезит. Писатель — это человек широко образованный и просвещенный, прежде всего нуждающийся в досуге. Он живет в тиши библиотеки, вдали от уличной сутолоки, в сладостном общении с музами. Литературное творчество — это постоянное наслаждение, тонкие переживания, игра ума, нежное томление всего существа. Литература остается обворожительным времяпрепровождением избранного общества, она чарует сначала самого поэта, а затем приносит радость небольшому кружку ценителей. Тут ничто еще, даже отдаленно, не говорит о тяжком, упорном труде, о бессонных ночах, о работе, которую нужно исполнить к сроку, пусть даже с грехом пополам; напротив, мы видим, какой ласковой учтивостью окружено вдохновение, перед нами — произведения, написанные в часы, когда автор расположен к творчеству, когда его сердце и разум вкушают довольство и покой. Одни только добропорядочные люди могли предаваться творчеству в подобных условиях, — я разумею под этим людей богатых или пользующихся субсидиями, словом, тех, кому по милости богов был дарован необходимый досуг. В те времена, приступая к работе, автор никогда не думал о том, что она может принести ему определенный доход; писатель выводил строку за строкой, как птица выводит свои рулады, — он делал это ради собственного удовольствия и ради удовольствия окружающих. Никто не платил ему за труд; ведь соловью же никто не платит! Его попросту кормят. Считалось, что деньги — низкая и грубая материя, что они роняют достоинство литературы; по крайней мере, в те времена не было примеров тому, чтобы кто-нибудь составил себе состояние, сочиняя книги, и это никого не удивляло; сами писатели безропотно облекались в рубище нищеты и соглашались жить на подаяния сильных мира сего. В ту пору писатель — это своего рода украшение, признак роскоши, нечто такое, что не укладывается в рамки обыденного существования, его в лавке не купишь, одни только вельможи могут позволить себе прихоть содержать писателей, как они содержат шутов и скоморохов.

Я особо хочу остановиться на отличительных признаках того духа, который царил тогда в литературе. В писателе еще нет ничего от ученого, страстно отстаивающего истину, испытывающего радость при каждом открытии. Писатель — прежде всего виртуоз, он искусно играет на риторике своего времени; даже те, кого занимают общечеловеческие проблемы, довольствуются рассуждениями о человеке вообще, о человеке абстрактном, чисто метафизическом. Величайшую отраду находят в том, чтобы на все лады перепевать античность, жить в более или менее тесном общении с греками и римлянами. В ту пору писатель сидит в тиши своего кабинета, окруженный книгами; он глубоко почитает традиции, не решается и шагу ступить без канонических текстов, чаще всего его обуревает желание создавать вариации на уже широко известные темы; на литературу он смотрит как на даму из высшего света, с которой подобает обращаться необыкновенно учтиво, главное очарование литературного труда состоит для него в том, чтобы с особой изысканностью выражать свою почтительность. Короче говоря, писатель не выходил тогда за рамки изящной словесности, он предавался милым его сердцу словесным играм по всем правилам риторики, участвовал в бесконечных спорах о языке, живописал словами человеческие характеры, чувства и страсти, не поверяя их законами естества; зато он все это искусно облекал в монологи героев трагедии или в красноречивые тирады. Между ученым, который ищет истину, и писателем, который только описывает, по-прежнему лежала глубокая пропасть. Писатель ни на шаг не отступал от философских и религиозных догм, его творчество было ограничено рамками душевного мира персонажей, даже если сам автор и был наделен темпераментом революционера. Литература и вправду составляла особый мир, царящий в ней дух предельно ясен: писатель возделывает сад, где каждый жанр произрастает на отдельной клумбе, — тюльпаны по одну сторону, розы по другую. Деятельность строго регламентированная, но исполненная прелести, ее определяют обязательные для всех приемы и рецепты, но она приносит тихую радость, ибо писатель-садовник видит, как в определенное время года вырастают именно те цветы, каких он ждал.

Царящий в литературе дух создают и определяют в ту пору салоны. Книга стоит дорого, она еще не получила широкого распространения; народ совсем не читает, очень мало читают и в кругах буржуазии; мы еще очень далеки от того пристрастия к чтению, какое в наши дни охватило все слои общества. Очень редко можно встретить страстного книгочея, поглощающего все, что можно найти на прилавках книгопродавцев. Поэтому в литературе еще не существует мнения широкого читателя — того, что мы именуем общественным мнением и что в какой-то степени можно уподобить всеобщему голосованию, — только салоны, объединяющие людей избранных, вправе выносить окончательное суждение. Салоны и впрямь царили тогда в литературе. Это они определяли законы и нормы языка, диктовали выбор тем и подсказывали, как именно их следует трактовать. Литературные салоны придирчиво отбирали слова — одни принимались ими, другие осуждались; салоны устанавливали правила, создавали успех и славу писателям. Поэтому занятие литературой и приобрело тот характер, о котором я говорил выше: литературное творчество — это цветок, взращенный умом, приятное времяпрепровождение, возвышенная утеха для людей из хорошего общества. Постарайтесь представить себе один из таких салонов, которые задавали тон в тогдашней литературе. Знатная дама собирала вокруг себя писателей, главной заботой которых было понравиться ей; произведения читались в узком кругу, потом их долго обсуждали, соблюдая при этом все требуемые приличия и неизменно выказывая тонкую деликатность. Человек гениальный — в том понимании, какое мы придаем этому слову сегодня, — чей могучий дар не признает никаких правил, чувствовал бы себя в таком салоне весьма неуютно; но человек просто талантливый расцветал в этой мягкой, тепличной атмосфере. Даже в раннюю пору развития дворянской культуры во Франции, когда литературные салоны только еще зарождались и вельможи довольствовались тем, что держали у себя в услужении собственного поэта, как держат в услужении собственного повара, зависимое положение литературы приводило к тому, что она попадала во власть привилегированной касты: писателям приходилось льстить знати и приноравливаться к ее вкусам. Благодаря этому в литераторах развилось множество весьма приятных качеств: такт, чувство меры, величавая уравновешенность, высокопарный слог, торжественный строй речи; я уже не говорю о тех очаровательных свойствах, которых можно набраться в обществе изысканных женщин, — об утонченности, изощренности ума и сердца, умении беседовать на самые деликатные темы, ненавязчиво касаясь любого предмета: такие беседы у камина напоминают музицирование, когда люди внимательно вслушиваются в печальные или веселые мелодии, в которых звучат самые сокровенные чувства. Вот каков был дух литературы минувших веков.

Естественно, салоны вели к академиям. Здесь дух, царивший в литературе, расцветал пышным цветом риторики. Освободившись от светского влияния, от необходимости угождать знатным дамам, литература стала по преимуществу грамматической и риторической, теперь писателей прежде всего занимали вопросы традиции, всякого рода правила и рецепты. Стоит послушать, как Сент-Бев, человек независимого ума, говорит об Академии: он все еще придает ей первостепенное значение и негодует, как благонамеренный служащий, который отправился к себе в канцелярию и остался недоволен поведением и деятельностью своих коллег. Многие писатели с удовольствием посещали заседания и там до хрипоты спорили о значении слов, бранились, переливая из пустого в порожнее, клялись именами древних оракулов. Спорщики огорошивали друг друга греческими или латинскими изречениями, они, как на пиршество, шли в стены Академии, этого сборища педантов, где бушевала взаимная злоба и зависть, где разгорались ничтожные сражения и одерживались ничтожные победы. Пожалуй, ни в одной дворницкой не бывает столько потасовок, сколько их бывало в стенах Академии. На протяжении двух веков государственные деятели, отрешенные от власти, желчные поэты, взбесившиеся от тщеславия, люди, прочитавшие целые библиотеки и напичканные книжной премудростью, приходили сюда в поисках утешения и иллюзорной славы: они яростно доказывали свои мнимые достоинства, но публика оставалась к ним равнодушной.

Если попытаться создать неприкрашенную историю Академии, используя для этого частные письма академиков, где они высказывали истинную правду, то получится совершенно невероятная герои-комическая поэма о мужском монастыре, погрязшем в ребяческой гордости и на редкость мелочных занятиях. Дух, царивший в литературе, сохранялся в этом «ковчеге завета» и был неотделим от пересудов, которые вызывают у нас сегодня снисходительную улыбку. В этом смысле чтение трудов Сент-Бева просто незаменимо; кроме того, он сообщает нам весьма ценные сведения о положении писателя в салонах, еще существовавших в начале нашего века. Критик очень гордится тем, что его принимают вельможи. Он обнажает перед ними голову, он преисполнен почтения, он отлично знает свое место и признает их превосходство над собой. Он безропотно принимает социальную иерархию, которую сам же будет осмеивать и философски опровергать, едва только выйдет за порог и очутится на улице; но, будучи в салоне, в окружении знатных дам, находясь рядом со вчерашним или завтрашним министром, он почитает нужным изгибаться в почтительном поклоне, как будто все еще нуждается в покровительстве этих людей, как будто трудится единственно ради них; ему льстит их учтивое обращение, его прельщает аристократическая среда, ему мнится, что она облагораживает допущенного сюда литератора. Во всем этом следует видеть остатки низкопоклонства, тягу к изысканности и завидной уравновешенности людей из хорошего общества. Сент-Бев не чувствовал за собой целой нации, которой он был обязан признанием своего таланта и своей подлинной известностью.

Словом, дух, царивший в литературе минувших веков, можно определить так: это — изящная словесность, где нет даже тени научного исследования. Это — чистая литература, которая зиждется на следующем главном философском положении: человеческая душа совершенно не связана с телом и как бы парит над ним; отправляясь от этой непреложной догмы, писатели, создавая свои творения, интересовались по-настоящему только вопросами грамматики и риторики. Поэтому в салонах и в академиях уделяли столько внимания языку, требовали произведений гармонических и уравновешенных и не скупились на красивые фразы, рассуждая о характерах и чувствах персонажей в согласии с канонами метафизики той эпохи. Человек и природа оставались абстракциями, писатели видели свое предназначение не в том, чтобы высказывать правду о людях и окружающей их среде, а в том, чтобы описывать их, следуя установленным правилам, создавать как можно более величественные типы. Никто не снисходит до описания отдельной личности, даже комедиографы, — они создают настоящие шедевры, но в рамках все тех же канонов. Здесь мы еще очень далеки от того времени, когда станут изучать отдельные факты, анатомировать особые случаи, собирать, классифицировать, систематизировать документы. Пока задача сводилась только к тому, чтобы воссоздавать картину изысканного общества, писать лишь такие произведения, где это общество находило бы привычный ему язык, учтивость, игру оттенков и всевозможные намеки, — словом, жизнь, сотканную из полупризнаний и всяческих условностей.

Разумеется, и в этой атмосфере рождались прекрасные произведения. Я только отмечаю факт, я никого и ничего не сужу. Вся наша великая национальная литература XVIII и особенно XVII века — продукт такого согласия между писателями и избранным обществом, для которого они творили. Салоны и академии были той возделанной почвой, где выросли шедевры классицизма. Это им мы обязаны великолепным построением и торжественной величавостью трагедий Расина, несравненными периодами речей Боссюэ, логикой и гениальным здравым смыслом Буало. Литература той поры и сейчас еще составляет нашу славу, ибо новая эпоха только начинается, и нужно время, чтобы веяния, проникшие в литературу после романтического бунта, набрали силу и приобрели широкий размах. Моя цель — вовсе не в том, чтобы отрицать прошлое, напротив, я хочу определить его значение и показать, что это — уже прошлое, что французская литература вступила в совсем новый период, который надо как следует осмыслить, если мы хотим избежать бесплодных сожалений и твердым шагом двигаться к будущему.

Итак, мы определили, каков был дух литературы прошлых веков. Перейдем теперь к историческим документам.

Я уже давно думаю о том, что было бы весьма интересно изучить материальное и моральное положение, в котором находились писатели в прошедшие века. Какое они занимали место в обществе? Как относились к ним в кругах дворянства и буржуазии? На какие средства существовали писатели, где они брали деньги, какой образ жизни вели?

Чтобы дать исчерпывающий ответ на все эти вопросы, надо проделать немалую работу. Работа эта потребует и изысканий и компиляций. Пришлось бы собрать всевозможные документы, относящиеся к судьбам писателей, изучить их частную жизнь, установить размер их состояния, познакомиться с их бюджетом, узнать их повседневные заботы; и, главное, пришлось бы изучить положение дел в книжной торговле той эпохи, выяснить, какой доход приносила тогда книга ее автору, определить, мог ли прокормить человека литературный труд. Только при этом условии мы могли бы обнаружить истинные причины той атмосферы, которая царила в литературе исчезнувшего ныне общества, ибо растение зависит от почвы, на которой оно произрастает; только исследовав денежный вопрос, мы поймем, почему в эпоху классицизма литератору была уготована роль прихлебателя.