Я не очень хорошо понимала, о чем он говорит. И никак не могла его самого и его слова классифицировать, отнести к известному мне разряду людей. Но, несмотря на неуверенность, я чувствовала какое-то внутреннее превосходство.

— Я наблюдаю за вами еще с детства, — продолжал он. — Ваши школьные годы, семья, экзамен на мастера, годы брака, ваши попытки освобождения из-под опеки и компенсирование искусством душевного дефицита. Но… в последние годы с вами что-то происходит, уважаемая. И мне очень хотелось бы узнать — что именно?

Какое дело этому инвалиду до моей личной жизни? Зачем он в нее полез, и откуда такое доскональное знание всех подробностей? Я решила поставить его на место.

— Полагаю, что вас это никоим образом не касается. Позвольте, я пройду!

— Еще минутку, прошу вас…

Он стоял передо мной, этакий церемонный «метр с кепкой».

— Вы так безмятежно идете ко дну… Я бы, пожалуй, мог духовно застраховать вас. Я обладаю мощным мыслительным потенциалом и развитым восприятием различного рода сверхъестественных отношений. Содержание моей жизни есть мир размышлений, хотя телесные возможности весьма ограничены. Вот мой телефон; когда понадоблюсь — звоните. Всего хорошего… и оставайтесь собой!

Он отвесил поклон и растворился в темноте так же быстро и внезапно, как и появился из нее. Я растерянно стояла у дверей. Кто был этот гномоподобный господинчик? На оливкового цвета визитной карточке мерцала элегантная надпись золотыми буквами:

ТОРАК НАМАДОВ — КЛОУН

На следующий день мне приснились два странных сна, которые встревожили меня при всей своей пустячности. Мне снилось, что моя мама в образе громадного ящера не на жизнь, а на смерть борется с Симоном и они чуть не растаптывают меня, когда я пытаюсь их разнять, чтобы спасти маму. А я чувствую, что еще могу остановить кровавую катастрофу, и в отчаянии начинаю прыгать, кувыркаться, издавать дикие звуки и корчить нелепые рожи, чтобы отвлечь на себя внимание.

Во втором сне я видела деда; от него исходило сияние, а вокруг головы порхала дюжина ангелочков, которые прямо-таки надрывались от смеха. Он положил руку мне на голову и сказал: «Лена, дитя мое, во имя Отца Твоего нет никаких границ. А границы матери — не ее границы».

Затем он разлетелся на сотни тысяч маленьких световых точек.

Ангелочки смеялись над этим как сумасшедшие, пока не лопнули. А из них вылетели мириады эмбрионов и стали парить в воздухе, поднимаемые ветром все выше и выше в небо, пока не поравнялись с солнцем и не сгорели в его лучах.

Два дня я мучилась, пытаясь понять значение этих снов, но все приходившие в голову интерпретации были неудовлетворительны и едва ли могли помочь в моем самопознании и уж тем более решить вставшую передо мной дилемму чувств.

В конце концов, эти сны вылетели у меня из головы, вместе с карликом из темной подворотни.

На следующий день — Вюрцбург, концертный зал средней величины, девять сотен зрителей. Все афиши уже с неделю перечеркнуты ярко-красными надписями: «Билетов нет».

— Эй, Лена, ты слышала? Все билеты ушли… с ума сойти!

Джей, мой чернявый гитарист, восторженно таращит глаза. Пит, высокий блондин, клавишник, тоже в прекрасном расположении духа. Оба полностью отождествляют себя с моей программой. Они не только хорошо работают, но еще дарят мне свое тепло, несут на себе часть моих забот, интересуются моим душевным и телесным состоянием, и я стараюсь платить им тем же — словом, мы пришлись друг другу по сердцу. После нескольких лет гастролирования в одиночку, я снова стала получать радость от выступлений. Обоим под тридцать, я была их шефом, и их это устраивало; никаких классовых чувств друг к другу мы не питали. Они всегда выказывали мне столько почтительности, сколько требовалось, — мы были хорошей труппой.

Техник Густ — душа-человек почти двухметрового роста — хорошо дополнял компанию, и у нас семь лет был великолепный профессиональный союз, где каждый знал другого изнутри и снаружи со всеми его личными проблемами, кризисами, желаниями и возможностями, и один всегда старался поддержать другого.

— Проверка звука, господа, долой бутерброды и колу, приступаем к работе! На сцену со мной — хоп!

Голос Густа, пропущенный через усилители, гремит по залу, и мы чувствуем себя маленькими, нашалившими школьниками.

Проверка звука — это удовольствие, и мы наслаждаемся шумом, фантазируем, разогреваемся, отпускаем дурацкие шуточки. Все становятся серьезными только к семи часам, когда мне уже нужно краситься и одеваться к выходу, и я требую, тишины и покоя. Ровно в восемь часов все начинается, как всегда.

Шоу прошло великолепно — оживленная публика, артисты в ударе, никакой халтуры, звук в зале превосходный. Затем были ужин во вьетнамском ресторане и дурачества Джея и Пита, усердно запиваемые пивом.