— Мне ведь тоже не семнадцать лет.

— Правильно, не семнадцать. Только ты дома был, а я там, в тайге. Межов с Баховеем отправляли, Щербинин... И ты!

— Не заговаривайся, Яков, подумай: ни при чем тут я.

— Ты при том, что в стороне оказался. А другом был, вместе воевали, землю пахали.

Чернов опустил голову, потер ладонями загоревшиеся бритые щеки. В гражданскую под Самарой Яка вынес его,. раненного, из самого пекла. Прямо из пасти беляков вырвал. Но зачем поминать об этом. Чернов не из забывчивых, он помнит, зачем говорить лишний раз.

— В сторонке я не стоял, Яков, ты знаешь.

— Знаю. Ты посередке стоял. И вот меня кулаком сочли, от земли оторвали, а ты дома остался.

— Я правильно рассуждаю, по совести. И ты знаешь, как я остался. Не отделился бы от отца, тоже загремел бы. А ты не хотел делиться.

— Ладно, — сказал Яка, — давай выпьем. Чего болтать попусту — разделился, не разделился. Какой крепкий мужик согласится дробить хозяйство, землю на полоски резать!

— В колхозе полосок нету. И в совхозе тоже. Ты знал.

— Много я тогда знал! — Яка взял бутылку, забулькал в стаканы. — Полосок нету, все обчее, мирское, колхозное. Но не твое, Иван. — Поставил со стуком пустую поллитровку, взял свой стакан. — Не ты хозяин, а Роман, который сроду земли не имел, да Щербинин Андрей. Правда, и над ними сто начальников. Андрей все правду какую-то ищет, доказать что-то хочет.

— И его тебе не трогать бы, Яков. Больной он, изо всех сил старается, и люди к нему с душой.

— Ладно, молчок. Зойка вон идет, давай допьем.

Дзинькнули над столом граненые стаканы, и в этот момент в комнате сразу стало просторно — со станции дали свет. Изба будто оживела, уютней стала, веселее, только окна сделались черными.

Яка вылил водку в щербатый рот, зажмурился. А у Чернова все зубы пока целые, сберег.

— Хороша, стерррва! — потряс головой Яка. Чернов вытянул свое не спеша, поставил стаскан на стоя, вытер ладонью пушистые усы;

— Дрбра-а.

В сенях звякнул подойник, заскрипела пронзительно дверь. И чего он петли не смажет, зверобой чертов! Ругать хозяев все мастера, а как до дела...

— Приятного аппетита! — сказала Зоя с порога.

Сбросила на спинку кровати рабочий темный халат, под кровать двумя пинками — резиновые боты, стрельнула синими глазищами по старикам и побежала в чулан, откуда тотчас послышался плеск воды и постукиванье сосочка умывальника.

Чернов оживился. До чего красивым может быть человек, красивым до чего! Будто не от бабы простой родилась, не от горбоносого Яки, а от царевичей каких — писаная куколка, и только! В покойницу Дарью пошла — не в Яку,

— Ну, Яков, дочка у тебя...

— Мы с Иваном тут, Зоя, — забормотал виновато Яка. — Встретились с Иваном и вот... Чего же еще...

— Молодцы, — сказала Зоя, отфыркиваясь. — Молодцы наши отцы. Гуляйте... Уф-фа... догуливайте... Бр-р, за шею потекло... Ох-ха...

Выскочила из чулана, растрепанная, мокрая, и на носочках — к платяному шкафу. Распахнула, закрылась дверцей, мелькает только полотенце. Не девка — огонь. Борис Иваныч ничего не видит, теленок, такая бы сноха была. ( Чернов поднялся, протянул руку хозяину:

— Спасибо, Яков, за угощенье, за привет, пойду.

Зоя засмеялась этой церемонности. Яка проводил Чернова на улицу, возвратился, постоял у порога, спросил:

— И ты уйдешь?

— В кино, — сказала Зоя. — Заграничная картина, Ким пригласил.

— Нынче Ким, завтра Клим, кто будет послезавтра? ,

Полуодетая Зоя обернулась к нему, сощурилась, кокетливо показала язык: ,

— Кто понравится, тот и будет. Отвернись.

Яка смущенно отвернулся к печке, вздохнул.

— Счастливая мать, померла вовремя.

— Не вздыхай, не притворяйся — «счастье» это дал ей ты. Надо было жить по-людски.

— А ты знаешь, как по-людски-то живут?

— Знаю: не мешают другим. Можешь поворачиваться.

Яка хотел сказать, что нынче он похоронил Сокола, но когда повернулся и увидел нарядную дочь, передумал. Она была уже не с ним, а с каким-то Кимом, для которого подвела брови и накрасила губы. И глаза ее блестели не для отца, . и модный голубой плащ был надет не для него, и лаковые туфли.