А все война проклятая. Порушила весь порядок, а восстановить его не просто. После войны каких только председателей тут не было и столько их перебывало, что и счет потеряли. Полгода-год пройдет, снимают, голосуй за нового, чаще городского, с завода или фабрики. А свои мужики убегали в те же города.

Теперь вот штаны малость поправили — море. Крику много было, а разобраться не удосужились. Заливные луга где? На дне моря. И лучшие пойменные земли там же.

Яка мужик пристальный, его громким словом не собьешь. Положим, тут не только громкое слово — гидростанцию такую отгрохали, что до самой Москвы ток идет, Хмелевка тоже изменилась, привыкнуть -к ней надо, обжить. Яка прежнее село жалеет, а ведь тогда в Хмелевке столько простора и света не было. Уютно было, конечно, зелено, а простору никакого. Правда, много за этот простор заплачено, да ведь по товару и цена, понимать надо.

На улице было светло, как днем. У домов на столбах лампочки под круглыми абажурами, из окон — свет яркий на дорогу, идти хорошо, приятно. Впереди мерцает красными глазами бакенов море, видны огни пристани, мигающие искорки береговых маяков. А недалеко отсюда, на берегу — совхозная ферма. Тоже в огнях.

Все вроде бы есть, работай только, а дело не идет. Веткин правду ищет, и Яка ищет, и Чернов тоже — все ищут и других виноватят. А их, правд-то, много. Вот деньги, к примеру, взять: рубль — деньги, гривенник — деньги, копейка — тоже деньги. Так и правды: одна копеечная, другая рублевая, а третья на всю сотню потянет.

Чернов прошел на калду, закрыл за собой ворота.

В сторожке кто-то был, кроме дежурной свинарки. Чернов проверил, застегнут ли плащ, поправил шапку и отворил дверь. За дощатым скобленым столом сидели молодой директор Межов и дежурная свинарка Пелагея Шатунова. — Что я с ним поделаю, и так уж измаялась, — говорила Пелагея скорбно. — Мужик всю жисть на Волге, к хозяйству не приучен, ему лодка была бы да удочки.

— Да сети, — добавил Межов, глянув мельком на Чернова,

— И сетки есть, — вздохнула Пелагея. — Он ведь не мальчишка, а его мальчишкой сделали. Витька тоже уезжать собрался, дома не ночует. Вот приду с фермы, его искать побегу.

— Я в магазине его видал недавно, — сказал Чернов, топчась у порога. Он боялся опоздать и вот прямо на директора- нарвался — стыдобище!

— Не пьяный? — спросила Пелагея.

— Выпимши, — потупившись, сказал Чернов, стыдясь за себя.

— Ну так извиняйте, Сергей Николаич, побегу.

Пелагея торопливо повязала распущенный платок, накинула поверх халата стеганую фуфайку и, подхватив пустое ведро, исчезла.

— Что же не здороваешься? — спросил Межов. — Сегодня, кажется, не виделись.

— Не хотел встревать в разговор, — схитрил Чернов. — Здравствуй, Сергей Николаич.

— Здравствуй. Да ты садись, не гость вроде.

Чернову не хотелось проходить вперед и садиться, запах может услышать, но опять же и не сесть нельзя, когда такой человек приглашает. Значит, дело есть. Межов бесполезности не любит, зря ничего не предложит. Как его отец когда-то.

— Вот к дружку заходил... — Чернов примостился на табуретке, перед столом, где только что сидела Пелагея, табуретка тёплая еще, поглядел на Межова и тут же опустил глаза. — Яка... Мытарин Яков, то есть, дружок мой... Ну вот и... — Чернов хотел сказать, что выпили, но не отважился и развел руками.

— Ну, ну?

— Горе у него. — Чернов снисходительно улыбнулся малости горя. — Собаку застрелил, а жалко, сумлевается. — Он поднял голову, поглядел на Межова. Нет, лицо внимательное, взгляд нестрогий, без насмешливости: говори, мол, не стесняйся. — Собака та, Соколом звать, хорошая собака была, смелая, а вот сплоховала. На волчье логово, вишь, они вышли, — Яка-то ведь зверобой, ничего не боится, — а тут шасть им навстречу волчица, Сокол-то и задумался. Волчица молодая, на собаку больше похожа и повадки собачьи, вот и провела пса. Только я думаю, не вправду ли она собакой была. В третьем годе на пчельнике пропала сучка от овчарки, левое ухо мечено, вот одичала, положим, и того...

Чернов хотел загладить вину за опоздание и выпивку в рабочее время и оттого говорил торопливо, сам стыдясь своей торопливости и робости. Межов хоть и директор, в академии учился, а мальчишка рядом с ним, тридцати еще нет. Когда он родился, Чернов уж наработался, навоевался вместе с отцом Межова, и робеть тут нечего, но опять же не след старостью вину свою прикрывать, пример плохой подавать для молодых.

— Знаешь, а это ведь вполне могло быть, — сказал Межов с интересом. — Я слышал о нескольких случаях одичания, в журналах читал.

Надо было ему подождать, не торопиться, тем более с убийством.

— Вот и я так думаю, — сказал Чернов. — Плохо ему, тоскует мужик, злобствует.

— Слышал, — сказал Межов хмурясь.

Он все слышит и все замечает. Перед таким и оробеешь, если ты совестливый. Надо ему рассказать о разговоре с Якой и о встрече с Веткиным.

— Ты извиняй, если чего не так, Сергей Николаич, а только непорядок у нас, — решился Чернов. — Хозяевать так нельзя больше и жить нельзя, трудно.

И Чернов выложил все, о чем тревожился последнее время, о чем думал сегодня, идя на ферму. Даже о Борисе Иваныче своем рассказал и его песне про бригантину.