Хватов. Холода наступили, мы торопились. Все равно надо новую технику получать.

Тов. Щербинин. Получать или покупать?

Хватов. Так точно, покупать.

Тов. Щербинин. А это все — в металлолом? Откуда у вас деньги на покупку, на ссудах живете!

Хватов. Тов. Балдгуров обещал...

Тов. Щербинин. Опять Балагуров! А думать сам ты можешь? Или делаешь только то, что тебе скажут? Член партии?

Хватов. Так точно. Вступал на фронте, в Сталинграде...

Тов. Щербинин. Так какого же ты... лакействуешь, как из воина ты превратился в холуя? Почему обманываешь колхозников?

Хватов. Я не это самое... не обманываю, но...

Тов. Щербинин. А зачем сеешь кукурузу, если она не родится? Ты колхозников спросил? Или тебя Балагуров выбирал в председатели? Почему не послушался специалистов при силосовании? Ну? Как ты допустил, что ржавеет техника? Здесь же миллионы народных рублей! Ты не коммунист, ты самый настоящий контрик, за это к стенке ставят, понял, гад?! Хватов стоит по-солдатски, выкатив глаза, не мигнет».

Щербинин со вздохом перевернул очередной лист блокнота. Все правильно. Хватова надо убрать, это не председатель.

«Контора правления к-за. Вызвали агронома, механика, зоотехника. Все согласны: Хватов с/х-ва не знает, не учится, бестолков, но исполнителен, заискивает перед начальством, с колхозниками не считается. Тов. Щербинин назвал их всех тряпками, мямлями — почти четыре года ими руководит невежда, дурак и они терпят! Почему? «Привыкли, — сказ, агроном, — прежний был еще хуже».

Едем в Уютное. По пути две деревни Хлябин-ского колхоза, 30 — 40 дворов, трудоспособн. в одной 9, в другой 11 чел., остальн. старики. Порядка нет. На скот, дворах — телята. Молоко и обрат для поения их возят из Хлябей за 5 и 8 км. Так распорядился Хватов: здесь живут телятницы.

Тов. Щербинин. А вы куда глядите, вы лично?

Бригадир. А что я? Я — как прикажут. Телята не мои — колхозные.

Тов. Щербинин. Да разве так можно?! Вы же все дело так загубите, великое наше дело!..

Бригадир. Какое дело?

Тов. Щербинин. Дело социализма! Ты знаешь, что это такое?

Бригадир. Я-то знаю, а вы, должно, не знаете, если так ругаетесь. В каждой газете пишут: с народом надо мягче, надо советоваться, коллективно... Писать пишут, а никому ничего не надо...

Уютное. Здесь т. Щербинин успокоится, здесь хорошие хозяева, село старое...»

Щербинин положил блокнот на тумбочку рядом, разделся, закурил и лег в кровать. Запись Курепчикова была точной, подробной, раздражало только постоянное «тов.» перед фамилией.

— Вы почему, Курепчиков, перед моей фамилией пишете «тов.», а перед другими не пишете?

Курепчиков вскочил, как солдат, вытянулся, покраснел. Дядя Вася стал собирать и укладывать шашки.

— Это называется подличаньем, лакейством, рабьей психологией, Курепчиков. Вам ясно?

— Так точно, товарищ Щербинин.

— Так точно!.. — Щербинин глубоко затянулся, отвел голую худую руку с папиросой в сторону, свесил с кровати, выпустил в потолок струю дыма. — Хватов тоже твердил «так точно», а вы это записывали. Неужели вы записывали, не думая?

— Он от чистого сердца, Андрей Григорьевич, — заступился дядя Вася за Курепчикова. — Уважает тебя, выделяет. Я тоже вот к тебе с уваженьем.

— Вот, вот, с этого все и начинается. Ты-де начальник, мы тебя уважаем, почитаем, выделяем, относимся по-особому. А мне не надо по-особому, надо одинаково со всеми.

— Люди-то не одинаковы, — сказал дядя Вася. — Сам же говорил, что Хватов дурак и подлец. Как же я буду одинаково и тебя и его звать и почитать. Не буду, не могу. Эх, Григорьич...

— Чего ты эхаешь, защитник, ложись спать, разговорился!

— Мне что, я лягу, а только напрасно ты парня. Он хороший, смирный, к тебе всей душой, молиться готов на тебя, а ты к нему задницей — не так угодил.

Курепчиков разделся и лег на соседнюю кровать. По другую сторону укладывался дядя Вася.

Напрасно он их обидел. Курепчиков смирный, неглупый парень и, судя по записям, чувствует людей. И дельный: записал лишь самое характерное. Но нельзя же быть таким робким! Где робость, там и неискренность, угодничество, подлость. Вот Ким на этот счет молодец, все видит и никому не спустит, даже родному отцу. «Цет, я с тобой не поеду, — сказал он. — Для инспектирования колхозов и одного Щербинина достаточно, а для тебя — я не секретарь. Ссориться лучше дома». А как с ним не ссориться, если он и в грош не ставит мою работу? «Мелкие дела». А сам бросил Москву для этого, известный журнал.