— Двадцать пять. — Ручьев чуть привстал от неловкости говорить сидя. Три года его муштровали в армии, два года в райкоме. У Баховея посидишь только на заседании, да и то пока тебя не спрашивают.

— Двадцать пять... — Балагуров мечтательно вздохнул. — Как же это давно было, двадцать пять! Мы тогда в кожаных тужурках ходили, к коллективизации готовились, проводили культурную революцию. О-о! Ликвидируем неграмотность! Добьемся всеобщего начального образования! Каждому селу — избу-читальню! Вот ведь как! Давай, товарищ бабушка, садись-ка за букварь! Эх, время, время... А теперь вот к всеобщему среднему идем, избой-читальней уж не обойдешься. Так? Нет?

— Так, — сказал Ручьев.

— А теперь давай о делах нынешних. Начальник милиции дорогой товарищ Сухостоев представил сводку правонарушений за одиннадцать месяцев текущего года. Знаешь итог этой сводки?

С перевыполнением, брат, с перевыполнением! На два процента больше прошлогоднего. Между прочим, «рост» этот достигнут в основном молодежью. Пьют, хулиганят. Что ты на это скажешь?

Ручьев пожал новыми, не смятыми еще плечами:

— Сразу трудно объяснить, Иван Никитич, надо разобраться.

— Надо, Толя, надо. Комсомол у нас во главе многих больших дел: районный университет культуры, народные дружины по охране общественного порядка, движение за коммунистический труд... Вот и подумай на досуге со своими ребятами: не могут ли все эти хорошие дела повысить свою воспитательную роль. И как это сделать лучше и быстрей.

— Много у нас формального, Иван Никитич. Вот хоть университет культуры. Собираются от случая к случаю, метод один — лекционный, не для всех годный, правового факультета нет. Назвали «народный», вот и считают — что-то вроде самодеятельности.

— Вот, вот, и разберись. Между прочим, формализм, казенщина — враг номер один. Еще Ленин предупреждал об этой опасности. Учти, здесь все взаимосвязано. Где формальность, там равнодушие, где равнодушие — там гибель живого дела, развал, безответственность, отсутствие дисциплины и, как следствие, — правонарушения. Так? Нет?

— Именно так, Иван Никитич. — Ручьев достал из кармана блокнот в красной обложке, какие давали всем делегатам партконференции, вынул двуствольную шариковую ручку, записал: «О формализме». — На первом же пленуме мы поставим этот вопрос. Может, выступите, Иван Никитич, сами? Авторитетом райкома партии...

— Там увидим. Пойдешь к себе, зайди в парткабинет, скажи, пусть принесут мне книжки, какие я отобрал. Коптилкин знает. Скоро семинар, а я занят то тем, то этим.

— Хорошо, Иван Никитич, до свиданья. Ручьев ушел, и скоро явился длинный хмурый

Коптилкин, завпарткабинетом, с тремя книжками, положил их на стол, подождал, не будет ли еще каких распоряжений. Не дождавшись, так же безмолвно ушел.

Балагуров сказал Семенычу и телефонистке, что сегодня он занят, и до конца дня просидел за книжками, готовясь к семинару.

VI

Перед трельяжем Валя примеряла новую кофточку, а Ольга Ивановна ходила вокруг нее, поправляя и разглаживая то кружевной воротничок, то рукава с пышными брыжжами, то вытачки в талии, любовалась. Такая фигурка у Вали, такая стройность! И мордашка милая, вот только косы, жаль, обрезала, но и эта мальчиковая прическа неплохо, очень ее молодит, хотя Вале рано об этом заботиться.

— Ты как школьница, Валя, — сказала она, восхищаясь дочерью. — Я в твою пору по командирски одевалась, в кожаную тужурку, в сапоги.

Валя улыбнулась своему отражению в зеркале:

— Ты права, мама, эта девочка хорошо сохранилась. — Поправила челку на лбу, прищурила зеленые глаза. — Лоб немного великоват, отцовский, но сойдет, если не полысею, и лицо, слава богу, не очень широкое. Фигурка тоже твоя, спасибо. Вы с отцом когда зачинали меня, девочку хотели или мальчика?

— Ва-алька! — засмеялась Ольга Ивановна. — Какая ты бесстыдница! Вот дуреха.

— А что я такого сказала? И потом, я врач, мама, без пяти минут врач, собираю общий анамнез.

— Дуреха ты, ей-богу, глупенькая. Вот придет Ким, он тебе задаст.

— Он не скоро еще придет, он к отцу хотел зачем-то зайти.

— К какому отцу?

— К своему. По телефону не очень-то разговоришься. Мне показалось, что он грустный и чем-то озабочен. По-моему, он устал метаться между двумя семьями, как ты считаешь?

— Не знаю, Валя. Удержать его у нас я не смогла.

— Жаль. Лучше бы ему не приезжать из Москвы, на расстоянии не так все драматично. И потом, эта их газетка после большой журналистики для него, вероятно, тесна, скучна... — Валя сняла через голову кофточку, повесила ее на спинку стула, надела халат. — Пойдем на кухню готовиться, отец обещал скоро прийти