— Добрый день, Андрей Григорьевич! Я вот по какому вопросу. В Хмелевке осталось чуть больше сотни индивидуальных коров. Не пора ли нам убрать эти жалкие остатки личного сектора, а?

— Не пора, — сказал Щербинин. — Надо увеличивать этот сектор, а не ликвидировать.

— Это почему же?

— Производство надо наладить сперва. — Щербинин явно досадовал и раздражался.

— Я об этом и думаю, — сказал Балагуров терпеливо. — Сейчас эти коровы дают хозяевам по три-четыре литра молока, а в совхозе надои больше десяти. И с кормами будет проще.

— Это еще неизвестно.

— Известно, чего там. Я говорил с Межовым и Мытариным, они согласны купить.

— На какие шиши? У Мытарина колхоз по ссудам не рассчитается еще года два, а Межов неплановую ферму затеял. И корма... Где вы возьмете корма на дополнительную сотню коров, когда на основное-то поголовье до середины апреля не хватит?

— Мы думали...

— Чем вы думали?! Межов с Мытариным ребятишки, а ты куда глядишь, если потакаешь им? .Черт знает что! — И бросил трубку.

Балагуров улыбнулся, положил свою на рычаг с удовлетворением. Нервничает Щербинин, не выдерживает тона, спорит на полном серьезе. Будто

они все трое такие уж дураки, что не понимают ни уха ни рыла в простом хозяйском деле. Мытарин, наверное, и фляги уж приготовил для молока от тех коров, которые будут куплены. Да и Межов тоже, несмотря на его занятость строительством.

Надо было еще насчет слияния колхоза с совхозом сказать. Вот бы взвился: исполком никогда не пойдет на это! Колхоз — это школа коммунизма для крестьянина! А вчера спокойно рассказывал о своей поездке по району, правда, под конец опять поссорились. Щербинин потребовал сместить двух председателей колхозов. Хватова из Хлябей и Лучинкина из Хомутери. Председатели, конечно, слабые, но Хватов все-таки тридцатитысячник, послушен, а Лучинкин хоть и безличен, но план выполняет. Н-да...

И чистый ведь человек Щербинин, прямодушный, а нынешнего времени не чувствует. И уже никогда не почувствует. Он даже Кима своего не понимает так, как понимаю его я. Вся прошлая жизнь Кима связана со мной, с матерью, с Валькой, которую он любит с детства и, как старший брат, покровительствует ей — этого не забудешь, не выбросишь так просто. Даже ради имени родного отца. А кроме имени Щербинин, как отец, ничего и не дал Киму. И теперь уже не даст.

Конечно, жалко старика, хочет понять нас, догнать, наверстать упущенное, но жалостью нельзя руководствоваться в большом деле, жалость — чувство субъективное. Если не проводить на заслуженный отдых, он будет только мешать, отвлекать внимание, давить прошлым своим авторитетом.

Балагуров посмотрел в календаре-шестидневке заметки на сегодняшний день, вычеркнул два первых выполненных им самозадания: «1) Проверить план работы райсельхозинспекции (просмотрел утром, взгрел главного агронома, чтобы не впадали они в зимнюю спячку, как медведи, а занимались агромероприятиями, учебой); 2) Побывать на строительстве уткофермы». Чуть не забыл: Межов говорил, что не успевает со столярными работами, надо подключить леспромкомбинат.

— Директора леспромкомбината, — попросил он, сняв трубку. Этот сейчас выворачиваться станет: материала нет, с деньгами туго, план трещит. — Ломакин? Здравствуй, Ломакин. Что же это ты, брат, в стороне от общерайонной стройки, а?.. Какой? Здравствуйте, я ваша тетя! Ты газеты-то читаешь или на самокрутки изводишь? Про утиную ферму не только наша, но даже областная писала... Вот и хорошо, что читал, подключайся... Хо-о, так и знал, что станешь плакаться! Ты вот что, Ломакин, ты не виляй, а выдели-ка совхозу парочку хороших столяров на месяц... И больше ничего. За месяц они свяжут им оконные переплеты, дверные рамы и вернутся опять к тебе. А? Зарплату им выплатит совхоз... Вот-вот, отпустишь вроде бы в отходничество, на заработки...

Оставалось еще несколько пунктов: «3) Баня, буфет, веники. 4) Газета — о кукурузе. 5) Университет культуры — комсомол. 6) Подготовиться к семинару».

Балагуров нажал кнопку звонка на столе, подождал с минуту, глядя на двери, помощника.

Семеныч возник в кабинете бесшумно, маленький, седенький, в черных нарукавниках. Хороший помощник, бывший волостной писарь. Интересен тем, что все всегда про всех знает.

— Коммунальная контора у нас на ремонте, что ли? Утром звонил, не отвечают.

— На ремонте, — ответствовал Семеныч.

— Что-то они долго ремонтируются. Мне насчет бани надо выяснить. Новая баня, просторная, светлая, а удобств там нет, веника даже не купишь. И буфет работает за полкилометра. Закрыть этот «Голубой Дунай» и перенести к бане. Или прямо в баню. Чай там организовать, пиво разрешить, легкие закуски. А? Тогда позвони в райпотребсоюз и вызови-ка Заботкина.

— Будет сделано. — Семеныч исчез.

— Разрешите, Иван Никитич? — Из дверей шагнул Толя Ручьев, запыхавшийся. Он только что разделся у себя и одним духом взлетел на второй этаж.

— Проходи, Толя, садись. О-о, да ты в новом костюме! А ну, повернись-ка, повернись. Да не стесняйся, чего ты! — Балагуров на минуту привстал за столом, разглядывая со спины его темно-синий, в обтяжку пиджак и зауженные по моде брюки. А обедать уходил в валенках. — Только купил, что ли, или пошил?

— Пошил.

— Смотри-ка, у нас даже шить умеют. Ну, проходи, садись. Значит, переобмундировался, Толя? И правильно. А то у нас не бюро, а военный совет — все в кителях. Пусть уж Примак щеголяет, он майор, ему положено. Так? Нет? И прекрасно. Тебе сколько лет?