без верхней рамки. Гараж, стало быть. Легковушку еще можно поставить, место есть.

А позади двора, в глубоком снегу, стыли яблони молодого сада.

Вот тебе и ночной сторож, вот тебе и совхозный плотник! И чистота во дворе, только какая-то нежилая чистота.

Чернов встретил его у порога. Благодушный, в светлой, с открытым воротом рубахе, в физкультурных срамных штанах в обтяжку, в мягких тапках. И рыжие усы распушил, как кот на масленой неделе.

— Проходи, Яков, проходи, раздевайся. Озяб небось? Здравствуй!

Яка пожал его крепкую теплую руку, снял малахай и полушубок, повесил тут же, в прихожей, пригладил ладонью серо-седые отросшие волосы. Потом поправил воскресную свою одежу: вельветовую коричневую толстовку с накладными карманами, пощупал внизу суконные новые штаны — застегнуты ли.

— И валенки сымай, ноги малость отдохнут, шлепанцы вот надень. — Чернов пододвинул ему ногой разношенные шлепанцы.

— Ничего, — сказал Яка, хмурясь, — я на минутку только, по пути к Степке. — Он вспомнил, что носки на нем худые, пятками будешь светить, да ноги под лавку поджимать, если разуешься. Надо было надеть другие, они хоть и нестираные, а крепкие.

— Ну, пойдем в горницу, — пригласил Чернов.

— Нет, давай малость тут покурим, да пойду. Я к Степке наладился.

— Аида в горницу, чего тут! — Чернов распахнул дверь на чистую половину, и оттуда послышался знакомый голос Марфы, укачивающей ребенка. — Аида, не помешаем. Они в боковушке, там двери есть, закроются.

— Сказал же, не надолго. — Яка сел у окна, неподалеку от стола, достал кривую, с обгорелым чубуком трубку, стал набивать самосадом.

Чернов, оставив дверь в горницу открытой, сел рядом с ним у стола. Помолчал степенно. Потом, вспомнив что-то, встал, сходил в чулан за ведром и, надев валенки и шапку, вышел,

В горнице распевала Марфа:

Баю-баюшки-баю…

Живет мужик на краю,

Он не беден, не богат,

У него много робят…

А-а-а-а-а-а-а...

В задней избе одну половину, вместе с печью и голландкой, занимала кухня, во второй, где сидел Яка, была столовая. Посудный открытый шкаф, застекленный буфет, стулья фабричные, полумягкие, раздвижной стол под узорчатой льняной скатертью...

У него много робят,

Все по лавочкам сидят,

Все по лавочкам сидят,

Кашу мазану едят.

Каша мазаная,

Ложка крашеная,

Ложка гнется, нос трясется,

Душа радуется.

Яка вздохнул. Вот и Дарья, бывало, такие же баюшки пела. Над всеми семерыми. Он чиркнул спичкой, раскурил свою кривулину, затянулся два раза подряд.

Возвратился Чернов, внес с собой свежий запах арбузов, моченых яблок, огурцов.

— Да, Степан у тебя крепкий, — проговорил он, скрываясь в чулане. Сказал так, будто они вели разговор о Степане. Или это он одобряет, что Яка решил по случаю воскресенья навестить сына? — Правду сказать, не такой, как отец, а все ж таки мужик большой, поставистый.

— Велика Федора, да дура, — бросил Яка. Чернов на минуту притих, потом загремел в чулане посудой, возразил с укором:

— Напрасно, Яков, зря. На собрании-то, говорят, все колхозники за него голосовали. Как одна душа.

— А за кого они не голосовали?

— Ну, все ж таки.

Чернов вынес и поставил на стол тарелку с моченой антоновкой и обливное белое блюдо с соленым арбузом, рассеченным на большие ломти. Мокро блестящий арбуз, ярко-красный, с черными семечками по мякоти, исходил розовым соком и таким запахом, какого Яка не знал много лет. А рядом с арбузом пристроились еще две тарелки — с мелкими, один к одному, огурчиками и белокочанной капустой; потом появилась хлебница с ломтями черного, хорошей домашней выпечки хлеба, чугун с дымящейся разварной картошкой. Этот, видать, только что из печки.

Бесшумно появилась маленькая, сутулая Марфа, притворила за собой дверь, покрестила ее мелким крестиком и, склонив набок головку в темном платке, всплеснула руками:

— Яшенька, голубь, неужто ты? Что же ты нас забыл совсем?

Вроде еще больше усохла за последний год, отметил Яка, стопталась, сутулей стала, ниже.

— Как это забыл, когда пришел! — Он чуть привстал приветственно. — Это вы с Ванькой меня забыли, куркули. Вон какие хоромы отгрохали.

— И не говори! На лисипете можно ездить по горнице-то, ей-богу! А Борис Иваныч в город собирается. Кому эти хоромы, нам двоим?